Горький апельсин - [79]

Я вынула несколько этих кусочков неизвестно чего, повертела их в ладони:

– Что это такое?

– А вы не догадываетесь? – Он взял один из них у меня с руки. – Признаться, я сам далеко не сразу сообразил.

– Понятия не имею.

– Павлиньи глаза.

– С обоев!

– Видимо, того, кто их вы́резал, замучила совесть, и он их вернул. Я подумал, что мы могли бы попытаться приклеить их обратно. А на случай, если у вас тут нет клея…

Из другого кармана он извлек пузырек с розовым резиновым наконечником.

– Вы обо всем позаботились, – произнесла я.

* * *

Я провела его внутрь через парадную дверь. Я надеялась произвести тот же эффект, что и Питер, когда он в первый раз устроил мне экскурсию. Виктор поглядел вверх.

– Видите? – показала я. – Одна сторона галереи настоящая.

– Кажется, я что-то такое припоминаю. Кто-то оттуда упал. Еще одна из побасенок моего дядюшки. – Он покачал головой, пытаясь вспомнить. – То ли собака, то ли ребенок. Вот почему они ее заколотили.

Мы прошли в голубую гостиную. Теперь мы всегда держали открытыми и ее жалюзи, и ее двери. Его явно поразила красота этой комнаты – как и меня в свое время. Он стоял спиной к зеркалу, пока я ходила за стремянкой в оранжерею, где ее оставила Кара.

Я взяла клей, а Виктор – конверт с вырезанными глазами. И мы принялись за работу, методично передвигаясь от одной птицы к другой.

– А есть какой-то термин, который означает «вставка нового глаза»? – поинтересовалась я. – Антоним энуклеации?

– Я такого не знаю. Глаз слишком хитрая штука, чтобы его вставить. Не думаю, что это когда-нибудь проделывали. Во всяком случае, успешно. Зрительный нерв – часть центральной нервной системы.

– Кажется, вы говорили, что в войну работали врачом?

– О нет. До врача я так и не дорос. Я был просто студент-медик.

– А где вы учились – в Лондоне?

Пальцы у меня стали липкими от клея. Мне никогда не давались все эти поделки и прочее в том же роде.

– В Лондоне, да. – Он чуть помолчал, держа павлиний глаз на кончике указательного пальца. – Но всего несколько лет. Диплома я не получил.

– Вот как? – Я не обратила внимания на его интонацию. – Но вас ведь не призвали в армию? Медиков наверняка не брали?

– На самом деле я сам отказался учиться дальше. Кажется, теперь говорят «свалил»? Вот я и есть – сваливший.

Он произнес это с такой явной ненавистью к себе, что я перестала клеить и посмотрела на него.

– Я был самозванец. Жалкий тип. Бесполезный.

– О, я уверена, что нет. Нет. Конечно же, не… бесполезный.

Он соскользнул вниз по стене и опустился на пыльные половицы. Я села рядом с ним.

– Я понял, что не гожусь для медицины, почти сразу же после того, как начались занятия. Но мысль о том, чтобы пойти сражаться, ужасала меня еще больше.

Я поковыряла клей, присохший к пальцам. Я видела, что ему хочется говорить. Он рассказывал свою историю иначе, чем Кара. Он мялся, с трудом подбирал слова, но не останавливался. Словно говорил об этом впервые, но был обязан выложить все, раз уж начал.

– Я был на платформе Центральной линии метро, на станции «Банк», когда в билетный зал попала бомба – о чем я узнал лишь позже, конечно. Помню одну женщину с чемоданом, она ждала поезда. Видимо, я пялился на нее – гадал, куда она едет, и надеялся, что она выбирается из Лондона. Мы поулыбались друг другу, совсем недолго, сами знаете, как иногда возникает эта мимолетная связь с незнакомыми. Еще миг – и появился поезд, его огни ярко осветили ее лицо, ее улыбку. А потом раздался взрыв. Ударная волна прошла по туннелю, сбивая всех с ног и отшвыривая к стенам. Электричество выключилось, и я, наверное, с минуту лежал без сознания, хотя ничего себе не сломал. Я нашарил свой фонарик, включил. На нижних ступеньках неподвижного эскалатора и на платформах лежали люди. Со стен сорвало почти всю плитку, и все вокруг было в обломках. Но платформа не очень пострадала, даже странно. Чего нельзя было сказать о людях. Я это видел. И слышал – как они умоляют, плачут. Я посветил фонариком вниз, на пути, по которым шел поезд, он проехал половину платформы и остановился, и там, под поездом, лежала эта женщина, я заметил ее чемодан и… В общем, вот так. Инспектор по гражданской обороне тоже включил свой фонарь и стал кричать, спрашивая, нет ли среди нас врача или медсестры. И сам при этом пытался сделать что мог. А я… я выключил фонарик, присел на корточки у стены и промолчал.

Я протянула к нему руку, но не дотронулась до него.

– Я до сих пор думаю: может, если бы я сумел, если бы у меня хватило сил откликнуться, больше народу осталось бы в живых.

– Судя по вашему рассказу, не намного больше.

– Достаточно было бы всего одной жизни. Вам не кажется?

Я посмотрела на него, и он ответил мне пристальным взглядом, и я поняла, что ему нужна правда.

– Да, – ответила я.

Какое-то время мы молча наблюдали сквозь открытые двери, как тени облаков плывут по саду.

– Спасибо, – произнес он.

Я предложила ему сигарету из своего портсигара, и мы закурили.

– И после этого вы пошли по линии духовенства?

Он выпустил дым.

– После войны. Видимо, такую я на себя наложил епитимью. Но я не убежден, что это сработало.

– Вы уже решили, чем собираетесь заняться дальше?