Горькие травы - [65]

— Он!

Вокруг поднялось совсем уж невообразимое. Тетка голосила, порываясь его ударить, ей не давали, и она ощупывала его, выворачивала, рвала ему карманы и, все больше выкатывая глаза, кричала:

— Передал, сукин сын! Другому! Сама видела! Убить мало кровопийцу! Ты меня по миру пустил!

Васю взял милиционер и стал что-то спрашивать. От испуга мальчик не мог ничего ответить, только икал от холода и страха. Его повели, потом повезли в машине и опять долго спрашивали. Тетка, торговавшая кошками и лебедями, была тоже тут и громко кричала, размазывая по лицу слезы. Вася понял только, что он вроде бы украл деньги у краснолицей тетки, и сумел наконец выговорить, что никаких денег не брал, и тогда его спросили, где он живет и кто его родители.

Мать пришла уже поздно вечером, испуганная и какая-то маленькая. Краснолицая тетка трясла перед лицом матери кулаками и кричала, а мать тоже кричала, и сердитый дяденька милиционер тоже кричал на них обеих, и на мать и на тетку, и называл мать «рыжим дьяволом», а тетку — «коровой». Те умолкли, и милиционер говорил долго и сердито, и мать подписала какую-то бумагу, затем взяла сына за руку и, пряча заплаканные сердитые глаза, вздохнула:

— Горе ты мое, господи… Еще этого мне не хватало теперь… Пойдем.

Вася весь день не ел, и есть сильно хотелось, он почти бежал рядом с матерью по холодным улицам — сердитая, она быстро ходила. Дома мать размотала платок и, не снимая дошки, села у плиты. Он долго топтался возле, не решаясь подойти, потом дотронулся до ее локтя:

— Мам, можно плиту растоплю, картошки сварить. Она, готовая вновь дать волю расходившимся нервам, посмотрела на него и отвернулась.

Ночью Солонцова почти не спала. Как бывало с ней когда-то, лет пять-шесть назад, беспокойно ворочалась, вставала и ходила по комнате, несколько раз подходила к шкафчику и отхлебывала из бутылки. Она давно к ней не прикасалась, зареклась в свое время, и водка до этой ночи так и стояла нетронутая.

Солонцова никого не винила, кроме себя. Он, тот человек, отец ее сына, человек другого народа, был слишком молод тогда и слишком беспомощен; и, вероятно, именно от этой своей беспомощности был так настойчив, а впрочем, она и сейчас плохо все понимала, как тогда это случилось. Вначале он лежал в госпитале, затем ходил по городу с забинтованной рукой, бережно поддерживая ее, как ребенка, другой здоровой. Он стал приходить к ее домику. Осторожно стучался, садился у порога. Она терялась и не знала, что делать и как себя держать. Это был враг, но она представляла врагов совсем другими, а этот был добр, юн и беспомощен, со светлыми глазами, его щек еще не касалась бритва. Он приносил хлеб, и шпик, и шоколад, и банки консервов.

А за стеной жила соседка, которая за это сразу невзлюбила ее, тогда совсем девчонку, дуру, и стена была тонкая — все слышно. Она старалась уйти из дому, когда видела, что немец сворачивает к их домику по тропинке, но не всегда удавалось… И это настолько изматывало ее, что она и ночами перестала спать, вскакивала на ноги при первом шорохе. Тяжелые ночи: маленькая, растерянная, сидит она на кровати, и глаза ее — расширенные, больные — пугливо всматриваются в темень (ей всегда казалось, что темнота шевелится, дышит, что в противоположном углу кто-то затаился и ждет). Старуха соседка, встречаясь, поджимала блеклые губы:

— Что-то подурнела ты, милочка, а?

И она пробегала мимо; и уже не знала, кого больше боится — старуху или молодого немца.

Она не спала ночами и как-то, измученная, заснула днем, неожиданно для себя: принесла воды, села на диванчик и забылась; а очнулась уже в постели — увидела над собой большие серые глаза. Таких большеглазых в школе звали «лупастыми». И — как сейчас все это странно и глупо! — тогда первым делом она подумала не о себе, а о том, что может услышать их старуха (она теперь, конечно, прижималась ухом к стене!).

— Пусти, — попросила она слабым шепотом, и почувствовала его горячее дыхание, и хотела его укусить, но он был сильнее и только засмеялся. А потом от голода, долгой бессонницы, страха у нее в глазах стало чернеть, голова тяжелела — она только успела стиснуть зубы, чтобы как-нибудь не закричать (ведь старуха соседка была за стеной), и не закричала…

На другой день он пришел опять.

Она его выгнала, она чуть не разбила ему голову тяжелым обрубком железа, на котором отец когда-то правил гвозди. Он приходил опять и опять, и однажды она уже не закричала на него, а люди давно уже показывали на нее пальцем.

Он был сыном шахтера, смешно перевирал русские слова, и его звали «Иоганн». Очень походило на «Иван». Потом она звала его «Ваней», а он называл ее «Ката». И еще он ругал Гитлера, и она даже одно время думала, что ее немец — не такой, как другие; только теперь она понимает, что это был лишь обман, она тогда обманывала себя.

Господи, еще надеялась, что они соберутся и уйдут к партизанам!

«Чепуха!» — сказала Солонцова зло, пряча опустевшую бутылку в шкафчик. Кому какое дело до того, каким он был, и кто теперь поверит? Была война, и вокруг убивали, он рассказывал об этом с ужасом и омерзением; их ведь тоже могло убить, и где-то, не признаваясь самим себе, они все время об этом думали…