Горькие травы - [35]

— Я в отдел кадров.

— Вижу. Я — отдел. На работу?

— Да, на работу.

— Правильно. Лучше нашего завода во всей области нет. Специальность? Документы?

Он задавал стандартные вопросы и почти не вдумывался в ответы. Он — еще под впечатлением телефонного разговора, в его лице что-то знакомое, но, сколько Дмитрий ни старался, не вспомнил.

— Как так — нет паспорта? Ты что, из тюрьмы или из колхоза удрал? Нам таких нельзя брать, — он с сожалением окинул Дмитрия взглядом.

— Подождите, вот временное. Я не колхозник. Родился и вырос в Осторецке.

Толстяк развернул его свидетельство, протертое на сгибах, начал читать, медленно шевеля толстыми губами.

— Постой! Постой! — закричал он, вскидывая очки и вглядываясь в Дмитрия. — Поляков? Дмитрий? Романович?

Не успел Дмитрий ответить ни на один из вопросов, как толстяк выскочил из-за стола.

— Неужто не узнаешь? — спросил он, с трудом сдерживая нетерпение, сияя каждой клеточкой широкого лица. Голубые глаза его выказывали такое нетерпение, что Дмитрий улыбнулся, забыв про тяжелую ночь, про разговор с Юлей, про то, как он перед самым рассветом собрался и вышел и, прижимаясь к стене, добрался до двери, тихо открыл ее и закрыл за собой.

Сейчас, глядя на радостно улыбавшегося ему человека, Дмитрию очень не хотелось обмануть его ожидание, и он старался вспомнить.

— Дядя Платон? — неуверенно спросил он.

Толстяк налетел на него, сжал короткими сильными руками и, чтобы дотянуться поцеловать, приподнялся на носки, и глаза его больше не смеялись и не искрились, они стали у него маленькими и грустными. И тогда Дмитрий совсем узнал: Платон Николаевич Дротов, друг отца с детских лет, вечный хозяйственник-администратор, веселый, неугомонный человек, никогда не унывающий, никогда не сидящий на месте.

— Платон Николаевич, — сказал Дмитрий, — вот не ожидал встретить. Вы все еще здесь?

Дротов, не отвечая, молча усадил Дмитрия на диван, сам сел рядом, и Дмитрий увидел, насколько постарел Дротов.

— А Вовка-то, слышь, не вернулся. До майора дошел, в Праге остался. Всю войну летал — ничего, а вот над Прагой… Думаю когда-нибудь съездить, могилка-то его известна.

Вовка — Владимир — был единственным сыном Дротова и товарищем Дмитрия — учились в одном классе.

Дмитрий молчал. Юля не упомянула о Володьке Дротове, обо всех нельзя вспомнить. И Платон Николаевич молчал — толстый, лысый, в этот момент очень старый и беспомощный. Его вытертые на коленях брюки обвисали на стоптанные, давно не чищенные башмаки с плохо пригнанными заплатами.

Платон Николаевич разглядывал свои пухлые ладони, и Дмитрий молчал, и думал о Володьке, и вспоминал, как они вместе готовили уроки и в девятом классе неожиданно враз влюбились в Настю Солонцову, и, несмотря на давнюю дружбу, стали сторониться друг друга, и помирились только через несколько месяцев, когда стало известно, что Настя Солонцова встречается с курсантом авиационного училища и даже целуется с ним. Они окружили Настю Солонцову подчеркнутым мужским презрением и вынашивали планы мести. Может, Володьку Дротова потому и потянуло в небо?

Все еще изучая носки своих башмаков, не отрываясь от них, Платон Николаевич наконец заговорил:

— Знаешь, Дмитрий, что самое несправедливое в войне? Нет, не дети без отцов, наоборот: отцы без сыновей. Самое жестокое — уйти из жизни, ничего не оставить после себя. Война все перекорежила. А справедливость? Я протопал всю войну в пехоте старшиной, только под конец мои хозяйственные способности заметили и нацепили звездочки — стал интендантом. Протопал и вернулся. К чему?

Дмитрий молчал. Что тут ответишь… Действительно, к чему? Вот и он вернулся, только к чему?

— Тяжело мне, Дима. А Маша («Мария Петровна», — подумал Дмитрий) совсем плоха. Сдает. Все плачет. Время идет, а не забывается. Ну, да не стоит…

Платон Николаевич стыдился неожиданного своего порыва, своей слабости. Он вернулся к столу и снова перечитал свидетельство Дмитрия. Медля, на ходу обдумывая, возмущенно пофыркал. Он не стал расспрашивать, не нужно было расспрашивать, имея в руках такой документ. Расспрашивать в таком случае просто грешно. Возмущенно пофыркивая, он прикидывал, что можно предпринять и как. Дмитрий молча глядел на него и ждал.

— Вот что, — сказал Платон Николаевич. — Мне сейчас не оторваться никак, вот тебе мой адрес, да ты его и сам знаешь. Дуй к Маше, Марии Петровне, — поправился он и помахал свидетельством. — А штуку эту оставь, доверь мне. Обещаю тебе перетрясти все на свете, не будь я Платон… Я, брат, здесь бо-ольшой человек. То на кадрах сижу, то меня на снабжение бросают, то профсоюзный вождь. Вот как, и тут и там успеваю. Иди. А вечером встретимся, отдохнешь, поговорим, прикинем. Идет? У нас найдется местечко, кое-как залепили пробоины. В комнате Вовки старуха все, как встарь, решила устроить.

Он подошел к Дмитрию, обнял его за плечи и, заглядывая в глаза, наклоняясь, тихо спросил:

— Слушай, Дима, еще я хочу спросить. Ты до войны-то еще в эту свою спецшколу пошел, Володька все за тобой рвался… А дальше-то как у тебя?..

— Нет, Платон Николаевич, не надо. На всем этом крест. Не трогают, и ладно. — Он приподнял руки, повернув их ладонями вверх, слегка улыбнулся. — Вот, больше ничего не хочу. Кусок хлеба, кровать с жестким матрацем и спокойную ночь. Можно и без матраца.