Горькая соль войны - [37]

Мужики его не упрекали — молча они брали его под руки и вели домой.

В какой-то момент не выдерживает даже танковая броня.

Что же сказать о человеке?

Сердце мое ощущает его боль.

Под чужим именем

Война не кончается Днем Победы.

Она продолжает вторгаться в нашу жизнь случайной смертью, раскопанным мальчишками блиндажом, поднятой экскаватором бомбой, невероятными историями, которые нам время от времени подкидывает жизнь. Об одной из таких историй я сейчас расскажу. Фамилии ее героев не сохранились в моей памяти, впрочем, они не имеют серьезного значения.

Его фамилия… А назовем его Кошеневым. Он работал на складах, которые располагались в районе нынешнего грузового речного порта. В то время Кошенев был молод, любил женщин и не чурался выпивки. Чего удивительного, что вскоре в его подотчете образовалась серьезная недостача и к нему начали присматриваться люди из компетентных органов.

В тюрьме ему сидеть не хотелось, поэтому, получив повестку из этих органов, Кошенев поспешил к своей любовнице Анне Будаевой, взял у нее паспорт мужа и уехал в достаточно далекий город Казань, чтобы начать там новую жизнь. Так бы оно и было, но карты спутала война.

Ирония судьбы — после мобилизации новоявленного Будаева отправили в Сталинград. Он прилично водил машину, а в те времена хорошие водители были на вес золота, тем более — в армии. Настоящего Будаева к тому времени тоже призвали и отправили на юг. Он струсил, явился организатором паники на донской переправе и был расстрелян решительными и жесткими ребятами из заградотряда. Жена получила извещение, но особо не плакала. В свое время ей немало досталось тумаков от вечно пьянствующего мужа. Немножечко она его, конечно, жалела, все-таки вместе жили, хотя и не слишком счастливо.

А лже-Будаев в боях показал себя настоящим солдатом. Особо не геройствовал, но и пулям не кланялся, заслужив Красную Звезду, две медали «За отвагу» и кучу благодарностей от Верховного. С автобатом он прошел от Сталинграда до Берлина, оставил свою надпись на рейхстаге, демобилизовался, но в Сталинград возвращаться не решился, а потому отправился в благодатные кубанские края и поселился в городе Ейск.

Семейная жизнь не складывалась, и он вспомнил о сталинградской зазнобе. Анна Будаева оставалась во вдовах, но жаркие объятия довоенного любовника помнила очень хорошо, а потому, не задумываясь, отправилась в Ейск. Там они поженились, или как тогда говорили — сошлись, и теперь Кошенев стал уже заслуженно носить новую фамилию. Все-таки муж, не просто погулять вышел.

В семидесятых годах они вернулись на родину и стали жить на Дар-горе. Они прожили долгую и, в общем-то, счастливую жизнь, но умерли — увы! — не в один день. Первой умерла Анна. Будаев остался один, а там начались обычные споры за наследство и родственники написали куда надо письмо о том, что всю жизнь он прожил под чужим именем. Началась проверка, и все открылось.

Кошенев написал в Президиум Верховного Совета СССР письмо с просьбой дать ему прожить остаток жизни под фамилией Будаев, ведь с этой фамилией у него было связано все самое светлое и хорошее в жизни. И Президиум Верховного Совета отозвался на просьбу.

Но воспользоваться разрешением Президиума Верховного Совета Будаев не успел. В день, когда он получил ответ, старый солдат ужасно разволновался.

Не выдержало сердце. И все-таки он умер Будаевым!

Ему было важно умереть под той фамилией, которую он написал на рейхстаге, под которой он прошел всю войну и прожил пусть небогатую на события, но долгую жизнь, испытав любовь, домашние радости, уважение товарищей — словом, все то, что делает человека Человеком.

Разве этот сюжет не достоин романа?

Боль земная

Худой, долговязый, вечно в потертом пиджаке и странно коротких брюках, он постоянно дежурил у дебаркадера, к которому причаливали катера и баркасы из Красной Слободы. Он охотно помогал краснослободским хозяйкам, которые везли на базар огурцы, кабачки и помидоры на продажу. На его красном обветренном лице блуждала вечная улыбка, и глаза были пустыми, словно он заглянул за хрустальный купол небес и увидел звездную пустоту, поняв с тем всю тщету и никчемность человеческой жизни.

Ему было около сорока лет, но седина почти не коснулась его волос. В ожидании работы он часами сидел, охватив колени руками и разглядывая ободранные до белизны носы башмаков.

Впрочем, иногда он проявлял непонятную активность, размахивал руками, что-то невнятно бормотал, но окружающие на него не обращали внимания — что возьмешь с городского дурачка?

Заметив сходящего на берег мальчика лет восьми-девяти, он бросался к нему, садился на корточки, охватывая испуганного ребенка за плечи, жадно заглядывал ему в лицо и так же неожиданно терял к нему всяческий интерес. Лицо у него становилось равнодушно-разочарованное, он вышагивал к камню, на котором обычно сидел, размахивая руками и разговаривая сам с собой.

На него жаловались, но милиционеры только отмахивались — дурачок им был хорошо известен, общественной опасности не представлял, а в психиатрических больницах того времени и буйных хватало.

И только старые речники, знавшие его историю, вполголоса объясняли любопытствующим: