Горькая соль войны - [30]

Он выжидательно и косо глянул на пленного.

Гельвиг промолчал и снова взялся за ложку из нержавейки.

«Если вернусь, — подумал он, шаря взглядом по густому, сытному содержимому котелка. В каше плавала свиная тушенка. — Если вернусь, я им такое расскажу!»

И тут же подумал, что дети ему не поверят. Невозможно поверить в реальность того, что больше походило на миф, на страшную своей жестокостью легенду, в которой есть все, чему ужаснется человеческая душа, и не хватает лишь богов, умирающих в закопченных развалинах домов, и мертвых валькирий, неподвижно застывших в бескрайнем заснеженном поле.

Путь на Голгофу

Колонна пленных немцев растянулась до горизонта.

Заезженный машиной грейдер был скользким, пленные — одетые пестро и порою невероятно — спотыкались и скользили на утоптанном снегу. Лица пленных были угрюмы и серы, полны обреченности. Обмороженные, отупевшие от усталости, безразличные ко всему окружающему, они шли по заледеневшей дороге, шурша соломенными чунями, которые прислали из рейха вместо валенок. Вокруг раскинулись степные снега, серые от копоти, они смыкались с такими же тучами, низко повисшими над дорогой, поэтому, если смотреть на бесконечную колонну пленных сзади, казалось, что она движется на небеса. Над колонной, поддерживаемое выдохами тысяч мужских глоток, висело облако белесого пара.

С правой стороны дороги был воткнут в сугроб труп немца в серо-зеленой шинели и пилотке, надвинутой на уши. Рука немца указывала на запад, на груди его висела фанерка, корявые буквы на которой сообщали, что до Берлина две тысячи девятьсот восемьдесят пять километров. Пленные старались не смотреть на мертвеца. Пленным хотелось жить.

Их вели в лагерь под деревней Самофаловка.

Колонну сопровождали конвоиры в добротных полушубках, новеньких шапках-ушанках, валенках, а лица их скрывали маски-шлемы, предохраняющие от обморожения.

Конвоиры подгоняли пленных, заставляя их убыстрять шаг, и тогда труднее всего приходилось легкораненым, что замыкали колонну. Человеческие силы и без того небеспредельны, слишком много немцы оставили их в остовах городских зданий, поэтому, спотыкаясь и падая, изо всех сил стараясь держаться ближе к основной колонне, обессилевшие, тем не менее все больше отставали. А этого делать было нельзя.

Отставшие умоляли колонну не спешить, но их никто не слушал. Да и невозможно это было, ведь скорость движения устанавливал начальник конвоя, которой ехал впереди на повозке, запряженной чудом уцелевшими в голодном котле першеронами, когда-то таскавшими немецкие пушки.

Вконец уставшие и обессилевшие, потерявшие надежду люди ложились на промерзшую землю, уже не обращая внимания на клацанье затворов, смотрели в небо и ждали, когда спасительный выстрел оборвет их мучения. Убитых не собирали, их просто сталкивали к обочине дороги и вновь продолжали размеренный путь по степи.

— Седых, — сказал один из конвоиров. — У тебя патроны есть?

— А ты что, уже обе обоймы растратил? — удивился второй.

— Обе, — сказал конвоир.

— Отписываться придется за перерасход, — посочувствовал товарищ. — Я вот проще делаю, патронов не трачу. Я их штыком или прикладом добиваю.

Возвращение

После того как немцев отогнали от города, семья Быченко вернулась в Сталинград.

Добирались пешком до Миллерово, а уже оттуда до Сталинграда ехали товарняком. Витька немного простыл в дороге и говорил басом. Дед Андрей над ним подсмеивался. А Витька с нетерпением ожидал появления родного города.

Бревенчатый дом их на улице Репина оказался разрушенным. Да и улицы больше не было — полусгоревшие холодные развалины, а среди них трупы, трупы, трупы. Вперемешку лежали немцы и русские, старые и молодые, но все сплошь мужчины, которым на войне выпадает единственная дорога — стать героем, уже неважно живым или мертвым.

В милиции матери сказали: под немцем были? Вот вам двадцать четыре часа и убирайтесь из города!

Быченко опять пошли на вокзал.

Товарняком они доехали до Иловли и двадцать километров прошли пешком до хутора Ширяи, где мать родилась. Всю весну мать работала в колхозе, а потом взяла справку и снова поехала в Сталинград добиваться правды.

Витька все недоумевал, как это получается, что их гонят из родного города? После того, что они пережили? Дед ничему не удивлялся. Он и внуку советовал помалкивать, чтобы не накликать беду.

А в то время накликать ее было просто: в оккупации был? Под немцами жил? Шкура немецкая!

Могли и вообще на выселки в Сибирь всех отправить.

Но обошлось. Мать свое выхлопотала, перевезла их всех в город, и на старом пепелище Быченко стали строить времянку, обустраиваться и обживаться. Всем приходилось обзаводиться заново, и Витька рылся в бесхозных развалинах, выискивая то, что было необходимо семье.

Иногда он находил в развалинах книги. Вечерами он вчитывался в них при свете «летучей мыши», познавая древние истины, на которых стоит мир. Однажды в одной из найденных среди развалин книг он прочитал изречение давно умершего римлянина по имени Квинтилиан.

Тот сказал: если война причина всяческих зол, то мир будет их исцелением.

Собачья бойня

Место называлось Собачьей бойней.