Горькая доля - [16]

– Прошу, – и показал на доску.

Дядя посмотрел на нарды, неожиданно улыбнулся и согласно кивнул головой. Балиг расставил шашки точно так, как они стояли до скандала, и глядел на дядю со своей обычной усмешкой.

Дядя Гулям смягчился, но лейтенант жаждал отыграться. Наклеивая на дно трубки шарик терьяка, он негромко сказал:

– Так, значит, на фабрике все работают?

И замолчал, набираясь сил для повторной атаки.

– Значит, все там инженеры, все с квалификацией? – продолжал лейтенант и, сделав паузу, с отчаянной решимостью закончил: – От посыльного до директора?

На этот раз никто даже удивления не выразил – то ли выжидали, надеясь на дальнейшее развитие событий, то ли просто радовались, что и Гуляму досталось. Однако дядя подчеркнуто невозмутимо встряхнул игральные кости, потом серьезно, неторопливо и очень внятно сказал:

– Ну что ж, настало время обратиться к старшим. В тишине он повернулся к майору:

– Господин майор, почему бы в таком случае вашему благородию не распорядиться, чтобы один никудышный неумеха пристроил под свое крыло другого такого же, ни на что не годного?

Сначала только самые сообразительные гости догадались, о ком речь. При помощи красноречивых взглядов, они оповестили остальных, все застыли в напряженном ожидании, и в тишине, которая казалась бесконечной, я пукнул.

Сам не знаю, как это вышло. Но я не нарочно. Может, это гнетущая тишина сдавила мне живот.

Я решил было вовсе не подавать виду, но смотрю – все заметили. Оставалось встать и выйти из комнаты, но я не успел – меня настиг пинок отца, а Сеид Балиг одновременно воскликнул:

– Молодец парень!

Отец лежал на боку, облокотившись о валик. Я как раз вставал и еще не успел выпрямиться, когда он больно пнул меня в ногу, пнул со всей силой. Я не удержался и упал. Бац! – последовал второй удар. Отец вскочил и продолжал в ярости колотить меня, пока его не оттащили. Под разразившийся хохот и протестующие возгласы гостей я выбежал из комнаты. На ступеньках остановился, начал растирать ногу. Проливной дождь ласково гладил меня. Я улыбнулся ему, как другу. Из комнаты все еще доносился неразборчивый шум спора. Я опять улыбнулся.

Послышался голос Балига:

– Нет ничего хуже, ага, чем бить невинных детей. Пукнул, и ладно, что такого. Зачем руки-то распускать?

Потом шум слегка усилился, будто дверь открылась и кто-то опять ее притворил. Это был дядя Гулям. Он прошел в коридор, разыскал ботинки, обулся и, заметив меня, спросил:

– Парвиз-джан, ты что под дождем?

Я стоял на лестнице, собираясь спуститься вниз. Он включил свет на террасе и увидел мое мокрое лицо.

– Нечего плакать, глупыш, – ласково сказал он.

– А я и не плачу.

– Парвиз, – продолжал дядя, – ты же не младенец, нельзя реветь, когда бьют. Смотри зато, как ты лихо пукнул.

Наверно, он хотел меня ободрить. Он засмеялся, я тоже. Тогда он взял меня за руку, и мы вместе спустились по лестнице вниз, в столовую. Мама, тетка, бабушка и мои сестры усаживались ужинать.

– Парвиз, ты почему плакал? – спросила мама.

– Это дождь, – ответил за меня дядя.

Тут принесли ужин. Бабушка пригласила Гуляма, и он тоже подсел к софре.

Мы уже начали есть, как вдруг сквозь перестук дождя послышались голоса. Гости уходили. Мама прислушалась:

– Вроде бы расходятся.

– Расходятся – слава Богу, – сказал дядя.

– А ты попрощался?

– Оставьте, сестрица, они того не стоят.

– Что-то они сегодня торопятся.

Потом пришел отец. Я весь сжался, но он даже не посмотрел на меня. Пришел мрачный и сел.

– Что это твои так рано сегодня? – спросила мама.

– Не так уж рано.

В голосе отца были обида и упрек.

– Уже поздно, – согласился дядя, и в его голосе прозвучала непримиримость, готовность к бою.

Отцу принесли на подносе ужин. Рогайе стала расставлять перед ним тарелки. Отец молчал и терпеливо ждал, пока Рогайе закончит, но я видел: он все больше заводится. Наконец он медленно, отчетливо произнес:

– Однако, господин Гулям, надо все-таки и меру знать. Без всякого стеснения, прямо в глаза гадости говорить – ■ так тоже не годится.

– А что годится? – упрямо возразил дядя. – Всякий вздор выслушивать, упреки дурацкие? Бесстыдство ихнее терпеть?

Отец резко и нетерпеливо перебил его:

– Да при чем тут бесстыдство, какие упреки? Мальчишка всего-то хотел устроить, чтоб ты поручительство написал и несчастного Асгара из беды вызволил. Бесстыдство! Разве это бесстыдство?

– Такими Асгарами земля полнится, – ответил дядя. – С каких это пор у нас лейтенанты в милосердие ударились?

– Дело не в милосердии, а в защите чести. Сукин сын, дурень старый, наворотил дел, а ты мог бы выручить.

– В защите чести? – ехидно переспросил Гулям. – Интересно, чьей? Значит, этому фанфарону вздумалось честь нашу охранять? Приказывать мне взялся, сопляк!

– Он доброе дело собирался сделать, не по службе ведь приказывал, – примирительно сказал отец.

– Прикажет еще – дай срок. Полицейский мундир воодушевляет таких, как он. Напялят форму и думают, им все дозволено.

– Но послушай, разве он что-нибудь особенное сказал? То же, что и остальные.

– Эти еще хуже его. Что они говорили-то? Языки чесали в свое удовольствие да исподтишка шпильки подпускали. Меньше всего они думали о чести нашего дома. Кучка ни на что не годных, ни к чему не приспособленных людишек – вот они кто, только и умеют нюни распускать, каждый на свой лад. Зловредные, никчемные и ни на что не годные! Ничего не делают, только ноют или врут. Все слова наизнанку выворачивают. Они вам сегодня наговорили всякого – что старик сам виноват, проштрафился, что вы, конечно, знали про его мытарства, но сердились на него, да и вообще не обязаны печься о бывшей прислуге, короче – болван сделал глупость и лишился хлебного места у щедрых хозяев. И вы им поверили. А хотите, расскажу, что они при этом думали? «Знаем, дорогой хозяин, как дело было. Ты прогнал слугу за старость и немощность и думать о нем забыл, а как скандалом запахло – спохватился. Но мы свои люди, все понимаем, а попади наш слуга в богадельню – и ты нас поддержишь. Мы тебе сегодня целых две услуги оказали: во-первых, оправдали тебя, переложив вину на плечи старикашки, и, во-вторых, похвалили – живешь на широкую ногу, на приживалов сквозь пальцы смотришь, одним словом, человек щедрый. А уж дальше – что хотим, то и говорим, как-никак гости, а ты, хозяин, сиди и терпи да помалкивай. Вот в следующий раз выберем другую жертву – тогда и поболтаешь!» У них для болтовни и язык специальный имеется, целый набор красивых слов. «Дядюшка стоял на улице с протянутой рукой» – откуда она взялась, эта протянутая рука? Могли бы просто сказать, что, мол, мы десятки раз встречали дядюшку, сидит, бедолага, у стенки, плачет, приговаривает: «Я старый, голодный, подайте, ради Бога, монетку». Но так сказать почему-то нельзя, они так не говорят, ходят вокруг да около, выпендриваются, выражения выбирают. Когда нищий, что на улице сидит, всю жизнь у знакомых прослужил, его попрошайкой не назовешь, тут надо уважение соблюсти – «стоял с протянутой рукой!». Да они небось и не видели ничего, может, даже и не слышали, а так, сами все выдумали, только чтобы подколоть. Выдумали, понимаете? Уж поверьте, когда дядюшка при вас состоял, они наверняка завидовали такому слуге и теперь, когда его нет, все равно чему-нибудь завидуют. Если думают, что вы его прогнали, – завидуют нашем решительности, сами-то даже слугу выставить не способны«если он сам ушел – опять завидно, вы без всяких хлопот от нахлебника избавились.