В полдень, так и не доехав до города, мы опять прокололи камеру. Пришлось вылезать и осматривать колесо. Вокруг не было ни души, а запаску мы уже поставили час назад. Мертвая дорога пересекала безмолвную пустыню, извиваясь среди холмов, и исчезала где-то у горизонта, за синими горами.
– Ну как? – спросил сын.
– Вот так, – отозвался я и отошел к обочине помочиться. Сын протянул было укоризненно: «Папа!», но тут же последовал моему примеру.
– А на что наехали? – спросил он, возвращаясь к машине.
– На ослиную подкову! Знать бы…
– Откуда это осел в пустыне!
– Забрел, значит, раз из нашего колеса его подкова торчит.
Я снова склонился над колесом. Резина совсем осела и распласталась на земле. Сын подошел и легонько пнул шину ногой.
– Спустило.
– Соображаешь.
– Вот зараза, ведь час назад колесо сменили.
– Тащи-ка камни.
Укрепив колеса, мы заперли машину и двинулись вверх по склону.
– Не лучшее место для стоянки, – заметил я.
– Потому что на подъеме, да, пап? Но мы ведь камни подложили.
– Не в том дело. Через холмы перевалим – машины не видно будет.
– А чего на нее смотреть?
– Если кто подойдет, не увидим.
– А увидели бы, так что? Пока обратно доберемся, он нас заметит, влезет в машину и укатит.
– Вот бы хорошо, – буркнул я.
– Почему это хорошо?
– Да надоела она мне.
– А куда мы идем? – спросил он.
– Шагай давай.
– А почему камера спустила?
Это я уже объяснял. Он продолжал болтать сам с собой:
– А если шины не надувать, они бы и не спускали. Или сделали бы такую резину, что гвоздем не проколешь.
– А может, лучше, если бы машины были вовсе без колес, а прямо по воздуху летали, а? – отозвался я.
– Ну тогда же самолет получится.
– В некотором роде.
– Или пусть вообще запретят ослам по шоссе разгуливать, а то у них подковы отваливаются и гвоздями шины пропарывают.
– Чего-чего, а уж этого не дождешься.
– Почему?
– Статистика, дружок, статистика.
– А что такое статистика?
– Подрастешь – узнаешь.
– А я сейчас хочу.
– А сейчас прекрати чепуху молоть. Мы поднялись на вершину холма.
Вдали, посреди равнины, виднелась деревушка – засеянные поля, деревья, дома, амбары под глинобитными куполами. За ней начинались предместья города, над которыми нависла пелена дыма, копоти и зловонной пыли. А еще дальше высились горы. Крутая, неприступная стена синих гор.
– А за сколько километров видно Демавенд1? – спросил сын.
– За много, если погода ясная. А подойдешь ближе – не видно.
– А почему близко не видно?
– Потому что он очень большой.
– У нас один парень рассказывал, что его отец туда забирался, на самую верхушку. Оттуда море видно.
– Мы тоже, когда на побережье ездили, видели с моря Демавенд [1].
– Вот бы мне туда забраться.
– Подрастешь – и лазай, пока не надоест.
– Всегда так, только чего захочешь – жди, пока вырастешь. А если я сейчас хочу?
– Сейчас идти надо. Придется топать до какого-нибудь жилья.
Дорога вела мимо невысокого холма, казавшегося на солнце сухим и мертвым. От вершины и до подножия его избороздили глубокие пересохшие промоины, прорытые весенними ливнями. Весь холм зарос колючками.
– Видишь? – Я показал на холм.
– Что?
– Вон тот холм.
– Ну?
– На ровном месте.
– Ну?
– Откуда взяться в степи холму?
– А правда, откуда?
– Когда-то дома строили из глины. Потом, если за ними никто не следил – то хозяев на войне убьют, или в ссоре, или еще как, то уйдут они и сгинут неведомо где, – дома разваливались.
– И что дальше?
– Ничего. Дальше за брошенный дом принимались дождь, ветер, солнце, мороз и жара. Стены рушились, и дом превращался в кучу глины. Видишь, просто глиняный бугор. Так вот и бывает – от прежнего ни следа.
– Подумаешь, захотят, снова построят, – заявил сын.
– Кто?
– Ну, эти люди.
– Нету людей. Оттого беда и нагрянула, что людей не стало.
– Они, что ли, раньше ушли?
– Люди всегда уходят раньше.
– А куда?
– Куда-куда – в землю.
Он с недоумением взглянул на меня. Потом спросил:
– Значит, дома на них обвалились?
– Вот именно.
– А когда дом падает человеку на голову, тот умирает?
– Иногда умирает.
– А иногда?
– Подыхает.
– Но это ведь одно и то же, папа!
– Да нет, дружок, не одно и то же.
Сын подозрительно посмотрел на меня. Как будто хотел понять, шучу я или впрямь считаю, что умереть и подохнуть – разные вещи. Потом робко спросил:
– А когда человек умирает? – и коварно добавил: – Или подыхает?
– Когда забывает, что надо дышать.
– Ты это все нарочно, пап, чтоб меня поддразнить, – недовольно протянул он.
А я, клянусь, говорил абсолютно серьезно.
Мы шли молча. Я думал, не дай Бог он продолжит этот разговор, однако сын молчал, боясь, как бы я опять не начал его дразнить.
– Лучше бы мы прокололись поближе к чайхане, правда? – спросил я.
– Что, уже устал?
Он явно жаждал реванша.
– Да катись ты, мелочь пузатая.
– Вот всегда ты так: «мелочь, мелочь».
– Конечно, мелочь, мелюзга.
– Давай наперегонки.
– Чего?
– Наперегонки, говорю, побежишь?
– Заки! Ты же прекрасно знаешь, что я тебя в два счета…
– Нет, отвечай!
– Ну ты наглец!
– Так да или нет?
– Да.
– Я считаю.
Мы приготовились, и сын начал считать:
– Раз… Впереди показался грузовик.
– Погоди, пусть грузовик проедет.
– Он же по другой стороне шоссе… два…
– Я сказал, пусть проедет.
