Горизонты - [70]
Умница наш Гриша. Говорит без книжки, а так толково, все в головах по порядку укладывает. Присмирел тут Назар. Верно говорит Гриша, какой политик Назарушко? И Серега наш Бахтияр мало читает, видит только одну свою мореходку. Вот Гриша — это политик.
Бирачев остановился у стола, тоже прислушивается к нему.
— Итак, резюмирую, — сказал Бирачев, когда Бушмакин закончил. — В чем ошибочность взглядов Назара Кутергина? Бушмакин правильно охарактеризовал столыпинщину. Стоит ли мертвеца поднимать на ноги?
— Долой его! — закричали мы хором.
Так и порешили всем классом: мертвеца больше не поднимать. Артель — это не отступление, а продолжение начатого дела. Коммуна не удалась, перейдем к артели.!
— На данном этапе это главный, стержневой вопрос, — закончил Бирачев дискуссию и призвал нас всеми силами поворачивать мужика на артельный путь. — Крепить артель — в этом смысл нашей сегодняшней жизни.
В ту же неделю ко мне приехал отчим. Приехал он на дровнях, на которых обычно ездили в лес за дровами.
— Выездные-то сани коммуна увезла, — с досадой сказал он. — Новенькие ошивочки и розвальни. Теперь вот на дровнях катаюсь и в мир, и в пир…
Из коммуны он, как это сделали многие в те дни, вышел.
— В артель записываться надо, — посоветовал я по-взрослому.
— Обожду пока, — сказал в раздумье отчим и, подбросив лошади клок сена, опять пожаловался: — Как и прокормимся с лошадушкой, не знаю. Сено-то все на вилах растрясли, на солому придется становить.
Я смотрел на его обросшее щетиной лицо и вспоминал о нашей недавней школьной дискуссии. На какой-то миг закралось сомнение: может, и прав Назарко?..
— Хорошо, что корову нашли свою. В другую деревню было увели ее, — сказал отчим. — Спасибо матери, разыскала.
Мне было жалко отчима. Я молча рыл носком сапога талый снег. Чего же агитировал наш Тулупов? Если не подошло время, зачем же будоражил он людей?
— Тулупов у нас тут есть, — переминаясь с ноги на ногу, вдруг сказал я.
— Он тоже гнул круто. А теперь нам приходится расхлебывать эту кашу… Сани найдутся. А вот как семена? Ведь в общих сусеках лежат. Сеять-то чем? Вот о чем душа, сынок, болит. — Помолчав, отчим добавил: — Они, загибщики-перегибщики, уедут куда-нибудь с глаз, а мы-то ведь тут остаемся… в Купавах…
Как-то Зина прибежала впопыхах домой и, сбросив с себя шубку, упала на кровать и заплакала. А потом сообщила, что заболел Антон Иванович. А заболел будто оттого, что рассерженные мужики и бабы в одной деревне, где Тулупов проводил собрание, точно осатанев, набросились на него, обвиняя его в перегибах: он, дескать, силком их в коммуну согнал. Тулупов пробовал что-то объяснить им, но те и слушать не хотели. Землемер, доведенный до красного каления, схватился за грудь и упал. Шумевшая толпа примолкла. Одни, испугавшись, решили уйти от греха, другие, окружив больного, жалостно охали: «Человека-то какого свалили…» И уж ругали сами себя. Кто-то из баб поднес испить ему воды. Десятский тотчас же побежал запрягать лошадь. Укутав землемера в тулуп, повезли его в больницу.
«Лежать и не двигаться», — приказали в больнице.
Это не на шутку взволновало Зину. Она упросила врача, чтоб разрешили ей чаще навещать больного. Забеспокоилась и Анна Павловна, нет-нет да и спросит Зину об Антоне Ивановиче. А Зина знала о нем все, она сидела у его койки даже по ночам. А утром, как всегда, шла к себе на работу.
Тулупов поправлялся медленно. Врачи говорили, что у него был сердечный приступ.
Однажды Зина, позавтракав, выбрала в шкафу книгу и собралась идти к Антону Ивановичу. Меня она не пригласила с собой, и я вдруг почему-то обиделся. Чего же она сердится? Разве я виноват, что он заболел? Хотя почему она должна приглашать, ведь и без меня дорогу знает… А раньше всегда звала с собой… То раньше…
Наш Бирачев ходил хмурый, усталый. Валые щеки покрылись рыжей бородой, отчего он, казалось, сразу постарел. Мы знали, что он был членом бюро райкома партии и частенько ходил на заседания. А теперь и вовсе стал там пропадать. Говорили, что в эти дни в райкоме круглые сутки работали, нелегко, видно, приходится исправлять эти пагубные перегибы…
Наш литератор Дмитрий Евгеньевич по-прежнему приносил в класс новые книги и журналы, в которых уже писалось о коммунах. О событиях в деревне он отзывался спокойно и уверенно. Все, дескать, войдет в свои берега, колесо истории крутится… О нашей жизни писатели уже пишут книги…
Только ничего не изменилось у Павла Никифоровича: алгебра и осталась алгеброй, и мы каждый день медленно, но терпеливо подвигались от одного параграфа учебника к другому. Сколько бы ни прошло лет, а в этой науке, казалось, так ничего и не изменится. Другое дело у Бирачева. Тут уж постоянно надо следить за жизнью, и следить зорко. Вчера он с жаром ратовал за коммуну, а сегодня уже говорит иначе: ошиблись, мол, могут быть в трудном пути и ошибки… И, дотрагиваясь до заросшего подбородка, пояснял, что социализм — сложная историческая формация, только мы, единственные в мире, возводим это светлое здание будущего, и возводим его впервые в истории. Возможны и досадные издержки.
— Само собой разумеется, парняги, а как же без них? — в тон басил из угла бритоголовый Серега Бахтияр.
