Горизонты - [72]
На педсовете утвердили список, кому ехать в техникум.
Список вывесили в классе на стену, и я с волнением увидел в конце его свою фамилию.
Будущие учителя сгрудились в углу и принялись обсуждать, как же дальше быть им. Никто еще толком не знал, что ждет всех впереди. Знали одно, что надо немедленно выезжать, а как выезжать? Что надо брать с собой, где придется жить? Множество вопросов волновало тогда нас.
Узнав о поездке на учебу, моя добрая хозяюшка Анна Павловна даже прослезилась.
— И не задумывайся, поезжай, — сказала она. — Учителя да врачи — самые нужные люди. И моя Лена тоже там училась.
Только Зина, казалось, была безучастна к моей судьбе. Она задумчиво и устало глядела на меня своими голубыми, как васильки, глазами. А мне хотелось знать ее мнение. За последнее время она заметно похудела, со щек сошел румянец, только одни глаза оставались прежними. И все это оттого, что болел Тулупов.
Антон Иванович уже вышел из больницы, но он тоже похудел и даже постарел.
— Так я тебя и не уговорила на врача-то, — наконец сказала Зина. — Может, ты и прав… А мне тут без тебя скучно будет, — и, подбежав, чмокнула меня в щеку.
Все произошло так неожиданно и быстро, что я ничего не понял, только моргал глазами.
— Это я тебя по-дружески, не обижайся.
— Я и не обижаюсь.
— Вот и молодец. Когда едешь-то?
— Надо торопиться, — ответил я, и вдруг мне стало жаль расставаться с Осинов-городком, учителями, Анной Павловной, Зиной, расставаться с привычной обстановкой, с дорогими мне людьми, которым я многим был обязан.
Что меня ждет впереди?
«Эх, Зина, Зина, знала бы ты, как все же нелегко мне уезжать», — думал я.
— А это ведь хорошо, Аркашик, что ты учиться-то едешь, — ободряюще сказала Зина. — Пиши мне, как там будешь жить…
В Купаву я вернулся возбужденный и счастливый: наконец-то сбывается моя мечта. Но дома меня встретили несколько по-другому.
— Хватило бы тебе грамоты, — сказала мне бабушка.
— Виталейко вон который год киновщиком ездит, — добавила мать.
— От деревни до деревни с колокольчиками, как межевика, возят, — продолжала бабушка. — А ты, смотри-ко, семь годиков учился. Ужель работы не дадут?
Я сидел на приступке и тер рукой глаза. Я ожидал, что домашние встретят мою поездку в город с радостью, а тут, смотри-ка, отговаривать начали. И квартиры-то, мол, в городе не найти, и много денег потребуется на ученье… В этом, конечно, они были правы. Хотя и середняками мы числились, но жилось все же нелегко: семья-то шесть человек, а работало двое. Помаши-ка в лютую жару косой на лугу, пособирай серпиком в поле спелого жита… Это я прекрасно понимал, нелегко было отчиму и матери. К тому же они во мне и помощника видели, надеялись… Правда, отчим собирался вновь вступить в артель, — я верил, тогда им легче будет, — но все равно помогать нужно…
— Дайте сухарей да рубля три, и хватит, — сквозь слезы сказал я. — А там и я зарабатывать сам стану.
Сказал это я с надеждой, что меня поддержит отчим.
Он сидел у стола и, молча покуривая, что-то обдумывал. Он еще не высказал своего мнения. А его слово должно быть окончательным решением.
— Ну-ка, бабка (так он частенько называл мою мать), давай стряпай да суши побольше сухарей. Денег на первый раз немного найдем. Пусть учится парень, если желание есть.
— Как же нет желания?! — воскликнул я с восторгом. — Цингер вон Деменька тоже едет…
— Ишь ведь какой настойчивый стал, — отозвалась бабушка, и в голосе ее послышалась радость. Она, оказывается, не была уверена, отпустит ли меня отчим, ведь не родной все-таки, а тут, смотри, как получилось ловко.
— Катеринки-то все не в ходу? — спросила она (оказывается, бабушка все-таки хранила-их).
— Катеринки твои, бабушка, пропали, — твердо, со знанием дела сказал я.
— Выбрасывать их, Семеновна, придется, — подтвердил отчим.
— А может, еще и оживут? Все бы тебе, внучек, на ученье отдала…
Мы теперь сидели втроем и дружно разговаривали. Мать, как только сказал свое слово отчим, уже начала готовить квашню. Утирая глаза платком, она принялась собирать меня в дальнюю дорогу. Река еще не осела в берегах и по ней ходили белые «пассажирки» на Устюг. Надо поспеть на пароход, а то пешедралом-то не близко.
— И сама проводи парня, — сказал матери отчим. — Сама-то лучше устроишь.
Бабушка как-то молодо поднялась на ноги и, приложив руки к груди, склонила седую голову:
— Спасибо тебе, Олексиюшко. Смотри-ко, как ты о сироте-то позаботился.
— Какой он сирота, Семеновна, он сынок наш.
— Бог тебя не забудет, — шептала бабушка и крестилась.
Отчим встал и, взглянув на меня, сказал:
— Пойдем, Аркашик, смажем дегтем сапоги.
В день моего отъезда бабушка все утро тайком от других плакала, утирала глаза кончиком платка. Собравшись в избе, мы присели на лавку, как положено перед дальней дорогой. Поднялся я первым, сунул свою маленькую ладошку в большую и жесткую ладонь отчима, потом подбежал к бабушке, подал ей руку. Она перекрестила меня, прижала к себе; отчего-то я смутился и торопливо выбежал из избы. Не знал я тогда, что бабушку вижу в последний раз.
1973 г.
ВЕЛИКИЙ УСТЮГ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Великий Устюг от нас был далеконько. Если прямиком ехать, проселочными дорогами да волоками, — семьдесят верст, говорят, с хвостиком будет. Если рекой плыть по изгибам и поворотам — и того больше. Но рекой лучше, пароход все же живей довезет, не ломай ноги по югским увалам.
