Горизонты - [62]

— А вот, товарищ, обрисуй-ка бабам, откуда им молоко брать? — подает от заборки свой голос Степа Мелентьев и теребит бороду. — Верно я спросил, бабы?

— Верно, верно, молоко главное, — всполошились те.

— Молоко на ферме будут выдавать по списку, — ответил Никитич за учителя.

— По кринке или побольше дадите?

— По литру… Если желаешь больше — дадим и больше.

— Ушатами будут тебе носить, — крикнул кто-то из-под полатей, и в избе взорвался громкий смех.

Агроном, призывая к порядку, побренчал в колокольчик и тоже начал объяснять, как будут выдавать коммунарам молоко.

— А вот если гости приедут? — не отступал Степа Мелентьев. — Как тут быть? — и он кивнул головой в мою сторону. — Вот он явился, школяр, куда ему за молоком обращаться?

— Я же говорил вам, — начал опять агроном. — Молочная ферма обеспечивает всех… Так ведь? — и он, словно спрашивая, взглянул на меня.

— Так… — шепнул я утвердительно и, шепнув, вдруг понял, что пришла говорить моя очередь. — Молока будет вдоволь… всем хватит…

Мать, пораженная моей смелостью, толкнула меня в бок и словно в оправдание сказала:

— Ты-то чего лезешь? Не знают, что ли, без тебя люди? Чай, поопытнее.

Под общие улыбки собрания я смолк.

Встал Никитич. Распахнул свой черный бараний полушубок.

— Преимущества коммуны я покажу вам на нашем конкретном примере, — начал он.

Собрание стихло, даже мужики перестали вертеть свои цигарки: может, сегодня и решится их мужицкая судьба.

Однако в ту ночь в Стародворье ничего не решили. Степан Мелентьев своим вопросом о молоке так, и отодвинул собрание на второй день, будто предупредив этим всех, мужиков и баб, чтоб еще хорошенько подумали.

Дома о «коммунии» был свой разговор. Мать и бабушка идти в коммуну к Никитичу отказывались.

— Каждый день бегать к нему с кринкой за молоком? — удивилась бабушка. — У нас своя коровушка есть. Если уж тебе шибко приспичило, Лексей, иди один, выделим тебе барана, а корова нам с ребятами надлежит. По закону высудим… сама пойду… к мировому.

Отчим принялся разъяснять бабушке преимущества коллективного хозяйства.

— Ты стал, как Никитич, — упрекнула его мать.

— Долго ли — коротко ли, а придется, — уже увереннее продолжал отчим. — Подошло это время. Нет у мужика другого пути. Ты возьми в толк, как же мы с тобой вдвоем будем обрабатывать землю? Надо переходить к машинам. А на таких лоскутьях куда сунешься? — и, помолчав, добавил: — Все туда пойдем… попомни меня.

— И ты, что ли, заодно с Никитичем? — спросила бабушка.

— А как же врозь идти? Иду! И вас поведу за собой.

В спорах я всегда был на стороне отчима.

— Ты еще мал, — говорила мне мать. — Смотри-ка, на собрании вылез, злыдень. Да как это ты посмел?

— А зачем же, скажи, тогда их учат? — поддержал меня отчим. — Ведь он по науке, может, дальше самого Никитича видит. Зачем же молчать? Не-е-т, молчать не надо… Раз жизнь требует слова, надо говорить! Так и дальше действуй.

В понедельник рано утром отчим повез меня и еще двоих таких же, как я, школяров в Осинов-городок. Мы все трое лежали в санях на сене под тулупом и молча поглядывали на заснеженные деревья. Вот на полянке высокие белоствольные березы. На розовом, брусничного цвета небе я увидел, будто висят черные шапки.

— Смотри-ка, — шепнул я. — На верхушках-то берез…

— Да ведь это глухари! — воскликнул отчим и забеспокоился. — Ружье-то не прихватил… Э-э-э, ведь даровое мясо… — досадовал он и озирался по сторонам.

А я смотрел и повторял про себя:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари…

— Ведь даровое мясо, — повторил отчим, поднимаясь в гору. — Теперь, может, и не поешь мяска-то…

— Почему?

— Когда еще твоя очередь дойдет, — опять с сомнением в голосе сказал он. — Сразу-то всем не хватит. Сколько скотины-то надо бить? Вот и говорю — даровое мясцо, — и отчим надолго замолчал.

19

Однажды зимним утром в наш мезонин вошла женщина, закутанная шалью. Я подбежал к ней, почему-то думая, что приехала ко мне мать.

Вошедшая сбросила с себя темную, в большую желтую клетку шаль. Передо мной стояла молоденькая стройная девушка в очках.

— Я таким тебя и представляла, — сказала она. — Мне мама писала о тебе. Давай знакомиться… Зина, — и девушка протянула мне руку, еще холодную с мороза.

— Грейтесь, — указывая на печку, пригласил я. — Только что растопил.

— Не привыкла к теплу…

Зина сняла очки, протерла стекла беленьким платком и, снова надев их, принялась раздеваться. Она сняла коричневое пальто с черным под котик воротником и такой же отделкой на рукавах. Дотронулась до вязаной шапочки с пышной голубой кисточкой на макушке, но не сняла ее, спросила:

— Мама еще на дежурстве?

— Она вечером вернется.

— Тогда будем чай пить, — и Зина, сняв шапочку, взялась за чайник.

Потом она нарезала ломтики хлеба и, залив их на сковородке яйцами, поджарила. Она никак не хотела есть одна и вое время угощала меня. У Зины, как я сразу заметил, были большие голубые глаза и длинные черные ресницы. Они напоминали крылышки бабочки.

Зина была старше меня лет на пять-шесть, но она не сторонилась, охотно рассказывала мне о своем техникуме, о подругах. Я узнал, что она закончила сестринское отделение и приехала работать.