Горизонты - [64]

В зале Нардома, где обычно проходили все собрания, при встречах с Тулуповым я внимательнее стал присматриваться к нему. Мне хотелось понять Зину, уразуметь, что же хорошего она нашла в этом тихом и хмуром человеке. Тем более, что о нем меня как-то настороженно спрашивала Анна Павловна, где он бывает, чем занят.

Придя на собрание, Антон Иванович снимал свою на дорогом меху шубу и, повесив ее на какой-нибудь гвоздик, вбитый в стену, оставался в костюме и белой сорочке с галстуком. Он не был собой красив. Гладко выбритое большое удлиненное лицо с пухлыми губами, серые, казавшиеся холодными, глаза, лысина на полголовы… Но Зина уверяла, что он самый красивый. Он был немногословен, но если говорил, то говорил всегда спокойно и обстоятельно. Другие активисты, даже наш Бирачев, прислушивались к нему и нередко, ссылаясь в своих выступлениях на него, заявляли: «Будем делать так, как сказал товарищ Тулупов».

Землемер Тулупов в городке считался видной личностью. К тому же он родом был из ближней деревни, и местные жители больше, чем другим, доверяли ему. «Тулупов-то не какая-нибудь залетная птица, он тут родился, всю жизнь нашу мужицкую знает, плохого нам не посоветует», — можно было услышать от мужиков. Они по праву называли его «наш Тулупов».

Как-то вечером Зина, собравшись уходить, попросила меня отнести Тулупову записку. Мы вместе вышли на улицу и остановились у дома Чижа.

— И чтоб Антон Иванович не задерживался, — бросила Зина мне вдогонку.

Холостяцкая комната Тулупова чем-то походила на комнату Дмитрия Евгеньевича: те же стол, кровать, два стула. Однако у него книг было меньше, чем у нашего учителя, но зато в комнате было нечто другое: к стене прибиты большие оленьи рога, на одном отростке висела шляпа, на другом красовалось охотничье ружье. На полу у кровати лежала медвежья шкура с раскинутыми в сторону лапами.

«Вот это охотник!» — подумал я и протянул записку Тулупову.

— Вы брат Зинаиды Сергеевны или кто ближний? — спросил он почтительно.

— Нет, я просто знакомый, живу у них… Она просила передать вам, — не без смущения ответил я. — И не задерживаться просила…

— Спасибо, мальчик. Беги…

Я выбежал от Тулупова без ответа. А Зина допытывалась, собирается ли он гулять. Потом она послала меня к окну. Широкое окно не было зашторено, и я все видел. Тулупов, как был, так и стоял у стола и, казалось, бессмысленно вертел в руках Зинину записку.

Я уже с ненавистью смотрел на лобастого человека и, сжав кулаки, шептал: «Ну, скорей же одевайся… Чего же ты раздумываешь, медведь».

В эту минуту Тулупов взял пиджак, неторопливо сунул руки в рукава, не спеша натянул пиджак на себя, глянул в зеркало и взялся за шубу. Обрадовавшись, я вернулся к Зине и сказал, что Антон Иванович собирается.

— Спасибо тебе, дружочек, — ответила повеселевшая Зина и стала поджидать его у калитки.

Я отошел в сторону и, остановившись, ждал, когда выйдет Тулупов и когда вместе с Зиной они уйдут.

Уже стемнело, холодные отблески ущербного месяца тускло освещали дорогу. Вскоре показался в дверях Антон Иванович и, осторожно прикрыв за собой калитку, подошел к Зине.

Зина подхватила его под руку, и они пошли к Нардому.

«Неужели Зина любит его? — подумал я. — А почему бы и не любить?..»

По вечерам в Нардоме собиралось все общество тихого городка. Там, в фойе, стоял небольшой бильярд. В комнате отдыха на столе лежали шахматы и шашки. В шкафу хранился старенький баян. Были и книги. Тулупов, я знал, обязательно сыграет партии две на бильярде. И, наверное, выиграет. А потом возьмется за баян, соберет к себе любителей музыки и песен. В то время и Зина займется чем-нибудь. Сыграет в шахматы, а затем, вероятно, начнет перебирать книги.

Немного постояв, я побежал домой, унося в душе уже новое, радостное чувство. Значит, Зина опять вернется довольная и веселая. Я этого очень хотел.

Анна Павловна не одобряла встреч дочери с Антоном Ивановичем. Нередко она просила меня узнать, где проводят они время. Я вертелся между Анной Павловной и Зиной и не знал, как мне поступить. Я понимал Анну Павловну, но почему-то в данном положении был на стороне Зины. Не мог же я отказать в ее просьбе. И если Зина просила меня отнести письмо Антону Ивановичу и не говорить другим об этом, я не мог предать ее.

С Зиной мы были откровенны и доверяли друг другу. И я дорожил этим.

Однажды я услышал такой разговор:

— Тебе он не пара, доченька. Ему уже за тридцать, а тебе только что двадцать исполнилось.

— Он самый, самый хороший, мамочка!

— И некрасивый, к тому же…

— Красота, мамочка… все это относительно.

— Понимаю тебя, красота есть разная. Знаю и то, что человек он не глупый. Даже больше, умен, образован.

— К тому же охотник и баянист, — засмеялась Зина.

— Охотник и баянист… но…

— И не возражай, мамочка. — Зина немного помолчала и решительным голосом добавила: — Он такой, что в огонь и в воду за меня…

21

Однажды я получил от матери письмо. Мать сообщала, что они вступили в коммуну, увели из дому Карька и корову на общий двор и что им теперь долго не бывать у меня. С молоком трудно, ходят к соседям, которые в коммуну вступать не собираются.