Горизонты - [61]

И вот две школы — наша семилетка и шекаэм — решили соревноваться. Пунктов в договоре было много. Мы должны были учитывать и оценки по школьным предметам, и участие в коллективизации, и оказание помощи коммуне… Вспоминаю, как я попал в шекаэм на собрание, где подводились итоги нашего соревнования. Шекаэмовцы оказались активными ребятами и такими говорунами, что сразу положили нас на обе лопатки.

Дружбы у нас с шекаэмовцами большой не было. Они нас считали белоручками, на что мы по-своему реагировали и не оставались в долгу. А считали они нас белоручками потому, что у нас не было своего учебного хозяйства, мы не работали на поле, в коровнике, как работали они.

В ту пору взбудораженные мужики не спали по ночам, обсуждая на собраниях вопрос о коммунах. Никто в деревне толком еще не знал, — как пойдет дальше мужицкая жизнь. А мы тем более… Нам в это время нужен был свой наставник. Таким наставником стал молодой наш учитель Николай Васильевич Бирачев. Говорили, что он приехал из совпартшколы. В Осинов-городке Бирачев сразу завоевал авторитет. Он частенько появлялся на различных собраниях, выступал с докладами, его фамилия начала упоминаться в районной газете. Помимо нашей школы, Бирачев преподавал и в шекаэме.

Николай Васильевич был среднего роста, с круглой бритой головой и слегка оттопыренными ушами. Одевался он в серый костюм, брюки заправлял в высокие сапоги. Любил носить черную косоворотку.

Придет, бывало, в класс, сядет за учительский столик и начнет рассказывать что-нибудь из истории. Но история, признаться, в те дни нас мало интересовала. А как только учитель заводил речь о коммунах, тут уж мы слушали во все уши. Помимо обществоведения, он преподавал ведение колхозного производства. Этот новый предмет нам очень нравился, он вызывал у нас много вопросов, и мы все перемены спорили между собой. Бирачев нам рассказывал и о планировании колхозного хозяйства, и о ведении счетоводства, и, конечно, о машинах. Без машин какие же коммуны?

Мы не раз ходили в учебное хозяйство шекаэмовцев на практику к Тулупову, рассматривали машины, измеряли рулеткой коров, определяли их живой вес. И еще нам нравилось, что в дни нашей практики нас там бесплатно кормили в ученической столовой. Давали ломоть черного хлеба, тарелку гороховицы и стакан молока. Оттуда мы уходили всегда сытыми.

Надо сказать, что в тот год наша школа резко повернулась лицом к колхозам. Не говоря уже о Бирачеве, и сам Павел Никифорович начал придумывать задачки, связанные с колхозной жизнью.

Зимой частенько ко мне приезжали мать или отчим. Отчим рассказывал мало, говорил, что надо вступать в коммуну, а как там пойдет жизнь — неизвестно. «Вступлю, реже буду ездить, лошадь-то станет не своя», — как-то пожаловался он. А мне по-своему все было интересно, на моих глазах рушилась старая деревня, начиналась новая, еще не изведанная жизнь. «Скорей бы!» — думал я и по вечерам не пропускал ни одного собрания в Нардоме.

Я часто встречал там Тулупова. Встречался и с нашим учителем Бирачевым. Он, бывало, только взглянет на меня и улыбнется. Я чувствовал себя тоже соучастником больших перемен в деревне. «Скорей бы кончить школу. Куда идти, теперь уже ясно: одна дорога — в агрономы. Кому, как не нам, переделывать деревню!»

18

Как-то я пришел домой на выходной. Отчим и мать были на собрании. Бабушка меня встретила жалобами:

— Все дни и ночи сидят в Стародворье… Поешь да отдыхай. Молочка-то скоро не будет… коров-то в общую кучу собираются сгонять, и нашу небось возьмут…

Хотя я и прошел восемнадцать верст, но мне захотелось побывать на собрании.

Стародворье, деревня большая, как и Пожар, стояло рядом с Купавой. Народ там бывалый, начитанный. Из этой деревни вышли первые в волости коммунисты. Отсюда родом и Никитич, организатор первой коммуны, что в Шолге. Говорят, он сегодня приехал на собрание. В Стародворье и комсомольцы есть, и селькоры. Есть и такие мужички, которые мечтают о хуторской жизни. Кое-кто побывал в Германии, в плену. Эти больше молчат, а знают много. Одним словом, стародворцы — народ бывалый, за новое цепкий. Но когда разговор заходит о коммуне, тут с ними ухо держи востро.

Собрание проходило у десятника.

Двери в большую избу были распахнуты настежь. В избе полно людей, кое-кто даже стоял в сенях. Я решил пробраться ближе к столу. Мать, увидев меня, высвободила местечко на скамье рядом с собой. В избе было душно, жарко и дымно от табаку. Хозяйка дома уже не раз взывала к мужикам, чтобы те перестали курить, но они словно и не слышали ее, вертели и вертели цигарки. Бабы лишь отмахивались от дыму, не строжили мужиков, им, мужикам-то, тоже нелегко, может, табак и успокаивает их чуточку.

За столом, облокотившись, сидел пожилой учитель, рядом — молоденький черноглазый агроном. На углу стола — Никитич, черный, точно грач: волосы, усы, брови, полушубок — все черное. Он главный в коммуне. Но сегодня Никитич до поры до времени молчит. Говорят больше учитель да агроном. Учитель начинает свой разговор с преимуществ коллективного хозяйства перед единоличным. Говорит он медленно и внятно, постепенно пригибая на руке пальцы. Как преимущество — так и пригибает. Вскоре его пальцы слились в единый кулак.