Горизонты - [56]

— Давай, поторапливайся. Урчал-то твой дождиком, видишь, стращает.

Он схватил вилы и принялся торопливо кидать сено на стог.

— Дождика бы теперь и неплохо, — сбросав сено, сказал он. — Пусть к вечеру собирается…

Как-то у нас в Борку остановились цыгане. Я сговорил Колю Бессолова, и мы пошли к ним послушать песни. За нами увязался и Урчал.

Пока мы сидели у костра и наблюдали за цыганками, которые варили ужин, один цыганенок привязался к собаке и начал с ней играть. А Урчал — собака ласковая, приласкай ее, она и голову тебе на колени положит. Я настороженно поглядывал на Урчала и думал: как бы этот цыганенок не упрятал его. Посидев, мы отправились домой, и Урчал побежал за нами. Не глупый же он, знает своих, зачем ему цыганский табор?

На другой день утром мы хватились, а Урчала-то и нет. Я сразу понял, в чем дело. Побежал в Борок, а цыган и след простыл, уехали. Приходили, должно, ночью за Урчалом и увели с собой. Большое это было горе для меня! Но что же делать? Бабушка тоже меня осуждала, зачем, мол, было собаку вести к цыганам. Мать даже прослезилась, сказала, что без собачки теперь и дом пустой, собачка всегда свой голосок подаст, чужого на порог не пустит.

— Подыскивайте щеночка бойконького, — сказала она.

В конце августа мать собралась в Пожар навестить сестер. И я попросил взять меня с собой. Мне хотелось побывать в школе и повидать кого-нибудь из учителей. Хорошо бы встретить Илью Фомича!

К дороге в Осинов-городок я уже привык, она казалась мне привлекательной и неутомительной. Зайдя к тетеньке и немного поев, я сразу же отправился в школу.

За пожарским полем по сторонам тянулся сосновый лес, проселочную дорогу переплетали узловатые корни деревьев. В этом лесу я и встретил высокую лошадь в упряжке. На козлах сидел возница. Поравнявшись, я увидел в тарантасе Илью Фомича. Он был в пальто и шляпе. Таким я видел его впервые и не узнал бы, если б не его пышная борода. Я поздоровался с учителем.

Илья Фомич тоже узнал меня и попросил остановить лошадь. Потом он слез с тарантаса и, подойдя ко мне, негромко сказал:

— Так вот, Аркадий, передай ребяткам привет. Я уезжаю, буду в другой школе…

— Как в другой, а нас учить кто будет? — с болью в голосе воскликнул я.

— Вас будет учить другой учитель.

Я склонил голову и чуть не заплакал. Илья Фомич, видимо, заметил это, дотронулся до моего плеча.

— Ничего, ничего, новый учитель будет у вас хороший, слушайтесь его.

— Илья Фомич, останьтесь у нас, — попросил я.

— Не могу, дорогой, это уже решено…

К моему удивлению, учитель подал мне руку и, будто желая замять разговор о своем отъезде, спросил:

— Гербарий собираешь?

— Да, собираю.

— Собирай, как я велел, — и, снова дотронувшись до моего плеча, вернулся к тарантасу.

Загромыхали по узловатым корням колеса. Вот уже и скрылась за косогором телега, а я все стоял на одном месте. Потом повернулся и понуро пошел обратно…

13

Мои односельчане крепко держались своей деревни. Никто не покидал ее, не уезжал в город, не выходил на сторону замуж. В каждом дому рождались дети, и я ждал, что наша деревня пойдет, однако ж, на прибыль, станет такой же большой, как Пожар. Пожалуй, лет через двадцать будет тесновато жить Купаве между двумя речушками. Тогда уж надо ехать к Борку. Правда, от реки там подальше, но зато два озера рядом. А в озерах полно рыбы, особенно карасей.

Но вот под осень заговорили о Клане Бессоловой, что она собирается уезжать. Говорили и раньше, что первая свадьба в деревне — ее, и сваталось много женихов, да все возвращались к себе с отказом. Однажды Яков Семенович согласился было выдать Кланю в дальнюю деревню. Съездили, по старому обычаю, к жениху, посмотрели дом, зашли в хлев, пересчитали скотину. Чего ж не идти: и дом крашеный, и скота много, все честь по чести, хозяйство — полная чаша. Тотчас же помолились богу, теперь поворачивать обратно нельзя. Придется играть свадьбу.

А Кланя вдруг да и возрази: «Не пойду, и все!»

— Кого же ждет-то еще? — заперешептывались бабы в деревне.

А Кланя знала, кого ждала.

Вскоре подкатил к Бессоловым Василий Овечкин. Когда-то работал он секретарем в сельсовете. Потом ушел в армию. Да так и остался в самой Москве. Собой красавец — черноволосый, кудрявый.

Все видела Кузьмовна из своей горенки, что происходит у Бессоловых.

За каких-нибудь полчаса к Кузьмовне сбежалась чуть не вся Купава: отсюда бессоловский двор как на ладони.

В небольшой горенке чисто и светло от гладко, выструганных стен. На стенах наклеены старинные лубочные картинки. На одной из них солдаты в синих мундирах выстроились с ружьями в руках. На другой они уже сражаются. На третьей — идут и бьют в барабаны. На окнах стоят в горшках бальзаметики — низкорослые, с жирными стеблями, цветы. Моя кума Катя, Кузьмовнина дочь, любила эти неприхотливые растения с алыми цветочками-колокольчиками, теплившимися слабыми огоньками все лето.

Я хожу от окна к окну, разглядываю, что делается на улице, и слушаю баб. Бабы все оживлены приездом жениха, они чего только и не наплетут, а плетут так ловко, что и не поверить никак нельзя.

— У Овечкина-то, слышь, в городе свой каменный дом о пяти этажах, — сказала одна.