Горизонт в огне - [56]

Он часто менял работу, потому что, как только подворачивался случай, поддерживал требования, защищал забастовщиков, противостоял властям, и это никогда не кончалось ничем хорошим.

На самом деле помочь разорить банкира, раздавить депутата от буржуазии, свалить журналиста-реакционера было для Дюпре миссией, такой же, как любой другой, – во имя беспорядка, расшатывания основ, тихой сапой, без героизма (он не верил в героев), то есть именно тем делом, где он мог почувствовать, что приносит пользу и создает хаос.

Комната оказалась довольно маленькой, но главный недостаток заключался не в тесноте – проблема была в шуме. Шумели не соседи, шуметь запрещалось ему.

Как только Поль въехал в едва готовую комнату и поставил первую пластинку («Турандот», акт II, Соланж: «In questa reggia, or son mill’anni e mille, un grido disperato risonò»), сосед Клерамбо яростно заколотил шваброй в потолок. Через пару минут он позвонил в дверь. Влади, широко улыбаясь, открыла дверь так, как будто собиралась впустить целый свадебный кортеж.

– Witam![21]

Клерамбо пришел в ужас.

– W czym mogę pomóc?[22]

Он вернулся к себе. «Не буду же я разговаривать с какой-то полькой!» – сказал он Мадлен, когда пришел еще раз.

Стоило Полю поставить пластинку, Клерамбо хватался за швабру. Мадлен пребывала в растерянности. Передвигать Поля на инвалидной коляске сложно, но возможно. Запретить ему музыку просто немыслимо.

– Н…нич…ничего с…страш…страшного, м…ма…мама, – говорил Поль.

Мадлен с Влади долго в бессилии смотрели на молчащий граммофон, на ряд пластинок, на афиши и фотографии на стенах.

– Chyba znalazłam rozwiązanie…[23] – заявила Влади, тыча пальцем в небо.

Она пропадала всю вторую половину дня. Мадлен пришлось самой нести Поля в туалет, сомнений быть не могло, он набрал вес.

Влади вернулась около шести вечера в компании молодого рабочего, бледного брюнета с очень широко расставленными глазами, одетого в пыльную рабочую блузу; он нервно потирал руки. Влади не сводила с него глаз и кивала, приглашая объясниться. Он предпочел открыть большую сумку, которую поставил на пол, и вытащил пробковый лист толщиной в палец.

– Это клеится на стенки. И на потолок.

Мадлен идея показалась многообещающей, но ее беспокоила проблема денег, все всегда упиралось в деньги. И речи быть не могло, чтобы попросить скинуть цену, но… Нужно же довольно много листов, чтобы… Не считая клея и самой работы…

Молодой рабочий (его звали Жак, об этом узнали за день до того, как он исчез) открыл рот, Влади взяла его руку, прижала к груди, она на полголовы возвышалась над ним и гордо улыбалась ему, как сыну, словно подбадривая, чтобы тот рассказал стишок.

– Мы уже договорились, – сказал он. – С…

Он не помнил, как зовут Влади, но они договорились.

Работа заняла две недели.

Казалось, что комната уменьшилась на метр. Когда в нее входили, то из-за приглушенной атмосферы воздух неприятно давил на уши, но результат того стоил. Поль снова поставил пластинку с «Турандот».

Если бы этого не требовала их интенсивная переписка, Поль никогда бы не стал сообщать Соланж об изменении адреса. Она стала расспрашивать: Тибе нравица твой новый дом? Наверна, у тибя типерь комната стала болше, да? Она удивлялась, что мальчик не посвящает ее в детали.

С того вечера в Милане они больше не виделись, хотя Соланж пригласила его сначала в Лондон, где выступала в октябре 1931-го, потом – спустя четыре месяца – в Вену. Поль очень вежливо отказывался, ему всегда что-то мешало, но он не уточнял, что именно, поэтому он совершенно не мог приехать. Поль никогда не говорил об этом матери. Несколькими месяцами ранее появился его отец, Анри д’Олнэ-Прадель, только что вышедший из тюрьмы; по официальной версии, он хотел «попрощаться с сыном», а на самом же деле – рассчитывал попросить денег, потому что уезжал в колонии, чтобы постараться «встать на ноги в ожидании окончания процесса». Увидев, что бывшая жена почти бедна, он жестоко и удовлетворенно улыбнулся, как будто находил в этом высшее правосудие. Униженная, Мадлен долго плакала. С тех пор Поль избегал любых разговоров, связанных с деньгами, и оказалось, что много о чем говорить трудно. Деньги и правда стали проблемой.

Соланж тревожилась, хотя особых причин на то не было – письма Поля становились все интереснее, он рос, мужал, и его знания об опере впечатляли, но она могла поклясться, что он покупает меньше новых пластинок. Он уже не просил у нее афиш концертов, хотя по-прежнему горячо благодарил, когда она их ему присылала. Может быть, его разочаровала поездка в Италию? Может быть, его мать плохо к этому отнеслась? Кстати, причины, по которым она не приехала, в устах Поля звучали несколько расплывчато… Если Соланж не догадывалась, что Поль вообще не покупает новых пластинок, то потому, что он ходил слушать их в «Пари-Фоно» – продавец был согласен.

Между тем карьера Соланж приняла довольно странный оборот. После Милана она пела сидя, что было не только вызовом законам физиологии, но также и загадкой. С технической точки зрения запертый таким образом воздух не мог производить подобного звучания, это невозможно. И однако же все ее концерты проходили блестяще. Голос Соланж как будто стал чуть приглушенным, но от этого еще более узнаваемым, несколько сократившееся из-за веса дивы дыхание заставляло ее усовершенствовать вокальную технику, что делало ее выступления единственными в своем роде. Величественностью Соланж напоминала собор, несравненный и трагический. Ее широкое лицо, заплывшие глаза, обвисшие щеки, масса ее тела, казавшегося еще более царственным из-за окутывающих волн ткани, – все это изумляло, она была похожа на будду с голосом тенора-альтино.