Горит свеча в моей памяти - [49]

Утверждали меня на его место с трудом. Как же могло быть иначе, ведь у меня не было никакого воинского звания, а такая должность этого непременно требовала. Беспартийный. Был в руках у немцев, к тому же еврей. Командир полка, требовавший, чтобы меня утвердили, был уверен, что я русский. Руководство военно-оперативной группы, однако, знало, кто я, а потому заупрямилось (особенно комиссар Герасим Комор) и сперва добилось своего.

Тут я прерву свой рассказ и позволю себе процитировать несколько строк из письма ко мне. Написал его Степан Свирид.

С первых дней в партизанах я затылком чувствовал его злой взгляд. Но продолжалось это недолго. По его приказу я вскоре был назначен командиром взвода разведки в его оперативной группе. В партизанском лагере, где находилось командование, я появлялся редко. Он и командир внимательно выслушивали мой рапорт, долго расспрашивали и всякий раз предупреждали, чтобы я меньше рисковал. Когда я привел двух бывших красноармейцев, которые уже носили немецкую военную форму, мне опять было строго запрещено лично вести предварительные разговоры с такими личностями. Так вот, из письма С. Свирида:

…Вы проявили себя стойким, решительным и смелым партизанским вожаком. Я, покойный Г. Л. Комор и другие командиры партизанского движения нашего края всегда ценили Вас, были высокого мнения о Вашей смелости, находчивости, организаторских способностях, которые Вы использовали, чтобы добывать разведданные о враге, в которых так нуждались наши соединения, белорусский партизанский штаб и Красная армия.

Ваш С. Свирид.

Как сильно в нас, евреях, в годы войны было чувство мести, можно не объяснять. Надо полагать, что именно поэтому мы часто первыми бросались в огонь.

В июле 1944-го недалеко от Гомеля мы обнаружили в амбаре довольно большое количество мешков с адресованными нам, белорусским партизанам, письмами. Разбирать эти мешки, видно, начали только несколько месяцев спустя, так что письма от брата Изи я получил, уже находясь в госпитале.

Дорогой братишка!

День, когда я узнал, что ты жив и воюешь, был для меня самым счастливым в жизни. И мои друзья, боевые офицеры, шлют вам, мстителям, фронтовой привет. Если бы я мог эту счастливую весть передать нашим родителям, нашей сестре Муне, ее мужу… Думаю, не мне тебе рассказывать, что собою представляют немецкие убийцы. Мы их обязательно добьем, и пусть они лучше не просят пощады. Очень многие наши писатели и сотрудники издательства «Эмес» ушли на войну и геройски погибли. Очень редко, но с некоторыми из них я переписывался. Особенное геройство проявил наш Эли Фалькович. Прекрасную статью о нем опубликовал в «Правде» Эренбург[137]. 8 февраля 1944 года мы освободили Никополь. Почти по той же дороге, по которой мы ездили в ближний город, я поехал обратно, к нашему старому дому, в еврейский национальный район, где не встретил ни одного еврея. Я хотел бы написать тебе об этом подробно, но что делать, в моем распоряжении считаные минуты.

Пока посылаю тебе свою статью, опубликованную в «Эйникайт»[138], которая раньше выходила в Куйбышеве, а теперь — снова в Москве. Редакция просит у меня как можно больше материалов, но мне не до писания.

Крепко обнимаю тебя. Хоть бы дожить до того дня, когда настанет конец фашизму. Окончательный конец.

Твой Изя, который хочет тебя крепко обнять и расцеловать.

Так оно, братишка, когда-нибудь и будет. Будем надеяться.

Еще предстоят очень тяжелые бои, но немцы уже приближаются к своему черному концу. Я служу в Днепровской военной флотилии, и у меня уже есть почтовый адрес.

Вот узкий листочек бумаги, исписанный мелкими буквами с обеих сторон, испачканной кляксами.

03.01.45.

Дорогой Изя!

Не удивляйся, братишка, что пишу по-еврейски. Откуда это приходит ко мне, сам не знаю. Но мне захотелось поговорить с тобой на нашем родном языке. Хотя за все годы войны я ни одного слова не произнес по-еврейски. Видно, мы еще не так скоро встретимся с тобой. У нас же так много накопилось, о чем рассказать друг другу… Ты не можешь представить себе, как хочется изложить тебе все пережитое.

Тебе, должно быть, знакомо, что чувствуешь в первые дни боев. Когда к тому же ты оторван от соседних частей, без полевой кухни, без медиков. Командир роты относился ко мне по-братски. У нас были исключительно московские ребята. Каждый из нас был готов трижды умереть, но не сдаться в плен. А обо мне уж и говорить нечего.

16.10.41 нас окончательно окружили. До вечера мы сражались. Ночью нас оставили в покое. Вечером мой командир мне говорит: «Бери трех курсантов и отправляйся к командиру укрепленного района». Везде уже были немцы. Я еле добрался туда и объяснил, что наша рота просит разрешения выйти из вражеского окружения и что ранним утром уже будет поздно. Вернулся, и на нас смотрели, как на сумасшедших. Я передал приказ «Ни шагу назад!» и обещание: рано утром получите подкрепление.

К двум часам дня нас осталось человек двенадцать пехотинцев и человек шесть артиллеристов. Мой ротный мне говорит: «Без команды стрелять запрещаю. Может прийти помощь». Почти все мы были кто ранен, кто контужен. К концу дня немцы ворвались в наш дзот и захватили нас в плен.