Горит свеча в моей памяти - [50]

Брат мой, что мне пришлось пережить, начиная с 17 октября 1941 года, невозможно передать. Расскажи кто-нибудь такое, я бы сам ни за что не поверил. Я уже еле ползал и решил: хватит! Лучше получу пулю в лоб. Когда прибыл приказ выдать евреев и коммунистов, я сам вышел. Два моих друга решили, что я сошел с ума, потому что не могли меня удержать. Нас отвели в сторону и решили, что евреи не стоят пули, а потому нас надо загнать в большую выгребную яму, чтобы мы голышом мучились там часами и сутками, пока не умрем. Откуда у меня взялись силы, не знаю. Но я твердо решил, что если у меня была бы тысяча жизней, я бы их тоже отдал, лишь бы отомстить. Мои друзья, на редкость преданные ребята, спасли меня.

Зимовал я в Могилевском лагере для военнопленных. Несколько тысяч человек погибли там за зиму от голода, холода, избиений. Меня мои друзья еле живого сволокли в так называемый госпиталь для пленных. О том, что я еврей, никто не знал, а может, и знали, но молчали.

У нас собралась конспиративная группа. Мы были оторваны от всего мира. О партизанах ничего не знали. Нашей целью было, как только потеплеет, убежать и организовать партизанский отряд или перебраться через линию фронта.

Вот-вот, и мы уже должны были попытаться осуществить наши намерения, но тут меня и еще десять человек (я вовремя прикинулся санитаром) перевели в Бобруйск, в лазарет. В первые же дни я связался с советскими патриотами в городе. Узнал, что в округе есть партизанские отряды. Тринадцатилетний парнишка вывел нас двоих ночью из города. Через месяц я уже был разведчиком. С тех пор я делал все, что мог, чтобы отомстить.

Уже поздно, надо кончать. Как мне хочется, чтобы ты получил мое письмо.

Дорогой, будь здоров и силен, и будем надеяться, что когда-нибудь еще встретимся.

Пиши почаще. Целую тебя крепко.

Твой Миша.

Передай привет своим друзьям.

Этот очерк я писал долго. Вычеркивал, восстанавливал, снова вычеркивал, переставлял. И все эти недели опять был в огне войны. Мои домашние постоянно упрашивали меня бросить работу, но это было выше моих сил. Заслугами тут не пахнет, потому что это не только моя военная судьба. Сегодня, к сожалению, мало осталось тех, кто бы мог рассказать о войне.

Хаше Беркович

Дремучие белорусские леса, чей вид и запах живы в моей памяти до сих пор. Прошло больше шестидесяти лет с тех пор, как мы расстались, но вы, как туман, снова всплыли передо мной. Я вижу белоствольные березы и заросшие зеленью болота. Чувствую запах грибов и поздней земляники. Память уносит меня в знакомые деревни, села, хутора, где каждый дом, каждый пригорок и куст мне напоминают минувшие дни, большие и малые бои, долгие ночи у костра.

Я вспоминаю наших друзей, белорусских крестьян, которые делились с нами последним ведром картошки, ложечкой соли, цигаркой махорки, смешанной с корой.

Уже давно заросли травой эти стежки, эти узкие партизанские тропы, но в моей памяти все осталось таким, каким было в те годы, которые никогда не будут забыты.

…Лес и небо — первые утренние лучи медленно рассеяли тьму, и все кругом озарилось светом. На небе пасутся облачные овечки, которые кажутся легкими, как паутинки. Я уже знаю, что ветка иногда может вздрогнуть, как человек, прогоняющий страх. Мне ведомо, что, когда запевают птицы, листья прислушиваются и становятся от этого пения еще зеленей.

Небо и лес — заросшая травой дорога, которой уже давно не касались колеса. От легкого ветерка травинки начинают гнуться и целоваться друг с другом. Рядом с бывшей дорогой — узкая извилистая тропинка. Вспоминаю хор порхающих птиц, которые умеют не только петь, но и смеяться, и плакать, и тихонько переговариваться, даже предупреждать. Эти звуки мне уже давно знакомы и больше не мешают прислушиваться к тому, что происходит вдали. Я снова в том времени и с теми героями, о которых пишу.

Слышу приближение знакомых шагов. Это мой ординарец Ваня Чайка. Все бы хорошо, но на хутор он ходил не один. С ним отправился Митя Ерохин, один из лучших моих разведчиков, а Митиных шагов не слышу.

Я заметил, что Чайка слегка выпил, глаза поблескивают. С мальчишеским задором, а не так, как обычно, он сообщил мне, что неподалеку от хутора они задержали немецкую шпионку.

— Чайка, — не даю я ему продолжить, — где документы, которые вы забрали у этой шпионки?

— Какие документы? Она еврейка. Разрешите привести ее сюда, к нашей палатке.

Примерно так начался мой день 64 года тому назад. А теперь об этой «еврейке», о Хаше Беркович, о том, какой я ее запомнил. Не знаю, почему до сих пор не рассказал о ней, хотя она этого честно заслужила. Видно, так уж в жизни бывает, что мы перелистываем прошлое с недопустимым опозданием.

Хаше — типичная еврейка, на вид уже далеко за шестьдесят. Черные когда-то волосы поседели. Немного сутулится. За плечами объемистая торба. В правой руке не палка, а целый посох, длиной почти с нее саму.

— Бабушка, — спрашиваю ее, — как вас зовут?

Ответа не последовало. Немного подождав, повторяю вопрос. На этот раз слышу:

— Так и зовут. Старики и дети зовут меня бабушкой. Имя у меня было, но я его так глубоко спрятала, что даже во сне оно ко мне не приходит.