Горит свеча в моей памяти - [27]

— Арн, пожалей себя. Приляг, приди в себя, потом расскажешь.

Моих, живших в вечной бедности и горестях, родителей уже давно нет на свете. Уничтожили. Ни я, ни кто-либо из шести моих сестер и братьев никогда не видел, чтобы отец с матерью ходили, держась за руки, уж не говоря об объятиях и поцелуях. Кажется, все невысказанные любовные слова отцу заменяло «глупенькая», к которому он только добавлял: «Что ты понимаешь?» От этого «глупенькая» маме прибавлялся пуд здоровья.

Куда мне идти?

Почтальон, обслуживающий наш поселок, приходит дважды в неделю, а иногда, когда льет дождь или трещат морозы, еще реже. От своего товарища Павла Малашкина я получил письмо. Прочел и решил: хотя приступы малярии еще не отступили, надо ехать. Необходимо официально оформить академический отпуск на год. О том, чтобы догнать товарищей по курсу, не может быть и речи. Они уже самостоятельно пилотировали (конечно, в присутствии инструктора) самолет У-2.

В этот раз я не пошел пешком к станции. Прямо к поезду меня на своей бричке отвез агроном Зяма. Приехал в училище, пошел к врачу. Нам нечем было друг друга порадовать. На нескольких страницах он словно провел инвентаризацию моей малярии и, слегка хлопнув по плечу, проводил в медицинский карантин.

Павел едва не силой потащил меня к себе.

Я непрестанно смотрел в окно, ожидая, что вот-вот начальник летной школы, на чье имя я подал заявление, или его заместитель меня вызовут и решат мою проблему. Но нет. Обо мне забыли. И хотя большинство курсантов были очень симпатичные ребята, я начал чувствовать себя лишним.

Наконец дождался. Если не ошибаюсь, это было на девятый или десятый день после моего посещения врача. За столом сидел солидный мужчина, которого я до этого в глаза не видел. Он мне указал на стул напротив себя, а сам продолжал листать лежавшие в папке бумаги. Он листал, а я смотрел на его начищенные до блеска туфли.

Начало разговора, по-моему, ничего плохого не предвещало. Спросил, как у меня теперь со здоровьем, понимаю ли, насколько отстал от своей группы; сам закурил папиросу и спросил, курю ли я. Мой ответ, что не курю, ему понравился. Тут он словно подвел черту и объявил:

— Нам известно, что вы оказали сопротивление представителям нашей милиции, когда они выполняли свой служебный долг. Это было, когда они задерживали вашего отца. Почему они вас не привлекли к уголовной ответственности, неясно. Но это их дело.

Такой вкратце была предварительная часть его речи. За ней уже посыпались другие вопросы:

— Почему вы не сообщили, что ваш отец арестован? Вы говорите, что его освободили. Это еще не значит, что он невиновен. Я спрашиваю: за что арестован? — Тут он повернулся ко мне и сердито продолжил: — Пустые слова. Ни за что не арестовывают. Вы странно рассуждаете. Очень странно. Можете мне предъявить официальный документ, в котором указано, что ваш отец на самом деле невиновен и что перед ним, может быть, даже извинились? Нет, такого документа у вас нет. То-то!

В этом «то-то» был уже установленный факт уголовного и даже политического преступления. От такого обвинения тогда можно было со страха лишиться рассудка.

Это «то-то» ему так понравилось, что, укладывая бумаги обратно в папку, он продолжал «то-токать». Сам встал, но мне рукой показал, что я могу сидеть и слушать его выводы и заключительные слова:

— По моему мнению, вы не соответствуете требованиям, предъявляемым будущим пилотам, и об этом я доложу кому следует. Советую, старайтесь в будущем быть преданным и сдержанным гражданином. Помните, интересы страны всегда важнее личных интересов.

Он говорил, а я, осужденный, весь в красных пятнах, чувствовал себя так, будто меня больно секут плетью или жгучей крапивой.

Если буду утверждать, что разговор, который я только что описал, передан мной слово в слово, мне не поверят. Но этот день я хорошо запомнил. Сон меня не брал. Что будет указано в приказе, не так важно, но академического отпуска мне не дадут. Ничего себе, мелочь — «оказал сопротивление представителям нашей милиции при выполнении ими служебного долга», «не сообщил, что отец арестован», а еще мое непонимание того, что «ни за что» не арестовывают! Пойти к начальству просить, объявить, что полностью признаю свою вину и обещаю исправиться? Нет, нет! Даже если пойти, это не поможет.

Мечты, мечты… Сколько мыльных пузырей теперь лопнуло. Но строить замки на небесах я больше не собирался. Все было так близко, и вдруг…

Еврейские годы

Однажды я прочел в газете объявление о том, что «Еврейское отделение при Московском педагогическом институте объявляет прием на подготовительные курсы»[91]. Раздумывать было нечего, лишь бы приняли. И получилось: один день — и вся жизнь.

В Москву я приехал к концу дня. Поезд опоздал. И хоть небо выглядело заплаканным, у меня на душе было светло. Пока я добрался до Малой Пироговской улицы, где находился институт, был уже поздний вечер. Прекрасное здание института утопало в закатном свете. Дежуривший у входа грузный мужчина с густыми, длинными, висящими, как чаши весов, усами, не впустил меня в здание без студенческого билета.

Стою, как сирота, у дубовой двери, и сам не знаю, на что надеяться. Кому же неизвестно, что даже с толстым кошельком не так-то легко в Москве получить место в гостинице, чтобы переночевать. А если явится бедный человек вроде меня, тем более — лови ветер в поле. Стою на месте, а вялый ветерок, который собрался было уснуть, вдруг разбушевался, подул холодной сыростью. До настоящих холодов еще далеко, но погода тоскливая.