Горит свеча в моей памяти - [25]

.

Исроэл Марголис, так звали отца Соры и дедушку Файвла, рассказал мне вот что:

— Во время Первой мировой войны царь Николай Второй без всяких «почему» и «за что» выслал из прифронтовой полосы тысячи евреев[83]. Мы тогда жили в Литве. Русским пришлось отступать, так надо же было выискать виновника. Для нашей семьи это было время странствий и скитаний по российской глубинке. Наконец мы оказались в Саратове. Большой, красивый город, но там нам пришлось пережить многое. И вот мы уже четыре года отлучены от еврейского мира. Я надеюсь, что моя дочь и внук еще вернутся в Литву. При первой же возможности уехать мы тут не задержимся. И здесь, в таком окружении, живем своей жизнью, соблюдаем все традиции, которые достались нам от наших родителей, от дедушек и бабушек.

Затем Исроэл спросил меня:

— Вас не удивило, что не я, не Сора, а именно Файвка спросил вас: еврей ли вы?

Ответа он не ждал и сразу сам все объяснил:

— Год тому назад, тоже в канун Пейсаха, мы хотели пригласить кого-нибудь из ваших ребят, которые здесь без родителей, без родных. Мы уже давно заметили одного молодого человека, одетого почти как вы, на вид явного еврея. Он каждый день проходил мимо нашего дома. Однажды Сора его остановила и спросила так же, как Файвка спросил вас. Надо было видеть, как он обиделся, разозлился. Ничего себе, его фамилия Нечипоренко, а его посмели принять за еврея.

В том, что Исроэл когда-нибудь носил атласную капоту и бархатную ермолку[84] можно было, пожалуй, усомниться. Но в том, что суббота для него всегда была праздником и он ее отмечал так же, как мой отец, я был уверен. Суббота, уверял мой отец — одна из основ еврейской религии. А Исроэл чтил соблюдение субботы больше всех других заповедей. В новых жизненных условиях, на чужбине, далеко от еврейских центров, он следовал всем законам еврейства, воспринятым в Вильне. Из Саратова им пришлось уехать, потому что там старик преподавал детям не только идиш, но и иврит, а это было строго запрещено[85]. Но и здесь, в Балашове, его дом был островком еврейского света.

Из прослушанного в харьковском еврейском рабочем клубе доклада я знал, что наш идиш по продолжительности жизни превосходит все другие разговорные языки, которые были у евреев. Еще я знал, что 38 лет тому назад, в 1897 году, перепись населения показала, что в России свыше 97 % всего еврейского населения (5 миллионов 215 тысяч человек) считает идиш своим родным языком. Но в 1926 году уже только 72 % евреев указали, что их родной язык идиш. Правда, Литва, Бессарабия, Западная Украина и Латвия тогда еще не принадлежали Советскому Союзу. Но языковая ассимиляция в Советском Союзе нарастала.

И вот я слышу от Марголиса:

— Во всем мире есть только одна страна, где все евреи говорят на идише — это Литва. Многие из нас знают литовский, русский, польский, немецкий, но идиш перевешивает.

Для него это было важно, его тянуло на родину. Он был из тех, кто считал, что равнодушие к родному языку означает равнодушие к прошлому и даже к будущему своего народа.

Кажется, уже и так ясно, я мог бы и не напоминать, что Марголисы меня пригласили на сейдер и чтение Агоды в пасхальную ночь. Праздник должен был наступить через неделю. Мне оставалось только искренне поблагодарить их за приглашение. Сора спросила:

— Чтобы прийти к нам, вы должны у кого-нибудь спросить разрешения?

Недолго думая, будто надо мной нет никакого начальства и я собираюсь отмечать не день, когда мы, евреи, были вызволены из египетского плена, а, скажем, день Великой Октябрьской революции, я ответил:

— У Павла, моего друга. Он тоже захочет пойти со мной.

— Пожалуйста, но, может быть, в другой день. Понимаете, пойди объясни нееврею, как евреи прошли по дну расступившегося моря, почему нельзя иметь хомец и кому этот хомец продается[86]. Растолкуй, почему в эту ночь надо выпить четыре бокала вина и зачем мацу разламывают пополам, а одну половину прячут для афикеймена[87]. Мы празднуем свой Пейсах, а у христианского мира есть своя христианская Пасха.

Похоже, сказав про Павла, что он тоже захочет пойти со мной, я сглупил. Все, что Сора только что высказала, словно напоминая, я должен был сам понимать. Малашкину я все как-нибудь объясню, так что мы и впредь останемся добрыми друзьями. Другое дело, как я смогу прийти на сейдер и сидеть до поздней ночи без разрешения? К кому мне обратиться? Этот вопрос, казалось, повис в воздухе, но тут заговорил Исроэл. Он стоял под висевшей на стене картиной, на которой был изображен молящийся еврей в накинутом на голову талесе[88]. Исроэл обратился ко мне:

— Не вы первый меня спрашиваете, можно ли нееврея пригласить на пасхальный сейдер. Об этом немало толковали и писали. Поступайте, как считаете нужным, но только приходите. — И затем, обратившись к Соре, добавил: — Реб Менаше, который жил в третьем доме от нас, был знатоком Торы, но нееврейская прислуга сидела у него за столом на всех праздниках.

Прощаясь, я уже знал, что содержит семью (еще двое сыновей учатся в Саратове) Сора, портниха, к которой непросто попасть. Я объявил, что приду один, и Сора меня заверила, что увольнительной она меня обеспечит. Заметив мое удивление, она объяснила, что жены моих начальников — ее клиентки. Она обратится к жене самого главного, которая готова сделать для нее все.