Горит свеча в моей памяти - [26]

Однако окончательный ответ был такой: «Сора, дорогая, любимая, о чем бы вы ни попросили, будет исполнено, но разрешить курсанту присутствовать на религиозном празднике никто не может. Мой муж говорит, что это уже политический вопрос».

Восемь дней, начиная с пятнадцатого дня месяца нисана[89] я даже близко не подходил к дому Исроэла Марголиса. Попытаться ослушаться? Я бы подверг себя реальной опасности. Тогда тоже были настоящие герои, пусть единицы, но были. Я, как вы понимаете, к ним не принадлежал. Следовал за временем. Впереди у меня было еще очень много омраченных праздников.

Мой отец рассказывает [90]

Домой отец вернулся очень ослабевшим. Это было на шестой день. Из него, обычно молчаливого, выпирало наболевшее. Тянуло поделиться хотя бы со своими. Все еще напуганный, он рассказал:

— Привезли в тюрьму в Кировограде и загнали в камеру, которая и так уже была переполнена. Заключенные сначала просили, затем требовали, чтобы мы поделились с ними едой. Оказывается, бедных евреев не любят еще больше, чем богатых. Сокамерники знали, за что нас посадили. Похоже, мы были не первой такой партией. Но такое даже понять было трудно. Пережили ночь. А рано утром меня вызвали к следователю.

Он заглянул в бумагу, больше чем наполовину заслоненную фанеркой, а я стоял столбом. Наконец он, молодой, стройный, поднялся со своей табуретки, закурил папиросу, посмотрел на меня и велел сесть. Объяснил, что все зависит от меня самого. Буду вести себя хорошо — еще сегодня окажусь на свободе. Возможно, даже у себя дома. Протокол, говорит он мне, он будет вести сам, а я подпишу по-русски. Отвечать могу по-еврейски. В переводчике он не нуждается. Кто я, что я, мой возраст, где мы живем, все это он записал, не спрашивая у меня.

Тут этот молодой человек снова поднялся со своего места и, как мне показалось, посмотрел на меня доброжелательно. Спокойно, я бы сказал, не столько спрашивая, сколько беседуя, тихо заговорил:

— Я знаю, как вы, больной человек, голодали, и сегодня мы все тоже испытываем пусть временные, но вполне определенные трудности. Но вы, имея такие материальные возможности, вы же могли в «Торгсине» покупать лучшие продукты питания. Одеваться в то, чего пока не хватает в наших магазинах. Так что же, гражданин Лев, вас от этого удерживает?

Я — ему:

— Какие возможности, какой «Торгсин»?

Он — мне:

— Не забывайте, где вы находитесь и кто с вами говорит. Я вас спрашиваю, а вы не прикидывайтесь дурачком и отвечайте по существу. Так что?

Я — ему:

— Что я должен вам ответить, чтобы было по существу? Я вас не понимаю.

Он — мне:

— По-еврейски вы уже тоже не понимаете? Будете прикидываться простаком, так я вас передам в другие руки, у того человека вы живо заговорите. Ну как?

Так он меня крутил туда-сюда, все время пугал, и лишь на второй или третий день я стал догадываться, чего он от меня хочет.

— Родственники в Канаде у вас есть? Что значит, вы не знаете? Вот я держу в руках адресованное вам письмо от Мойше Нахшина. Вам, а не мне. Что вы теперь скажете?

— Ой, дорогие мои Песя и Миша, до чего же мне хотелось ему сказануть! «Какое безумие! Как все перевернуто». Он, а не я, читает написанное мне письмо, которого я в глазах не видел, и еще осмеливается упрекать: «адресованное вам, а не мне». Но я же знаю, с кем имею дело, молчу, как дурак, сжав зубы. И тогда он придумывает такой идиотский вопрос:

— Холодильник у вас есть? Вы даже не знаете, что это такое, а у ваших родственников в Канаде есть такое устройство, настоящее чудо. Никакой бедный человек не может себе позволить такое. Пролетариат там голодает, а тут такое удовольствие. Буржуи. Кем вы им приходитесь? Я так и подумал, что ваши жены родные сестры. А из этого письма видно, что вам посылали деньги, посылки. Не отрицайте, хватит врать. Это вам не поможет.

И так каждый день, словно он меня не слышит, словно между нами стена. Однажды, во время допроса, когда следователь раскричался, что он мне дает последние пять минут, чтобы я одумался и сказал правду, сколько у меня валюты, золота, других ценных вещей и где они находятся, в кабинет вошел, видно, очень большой начальник. Мой мучитель вскочил и остался стоять навытяжку. Мне показалось, что этот начальник был нееврей. Прошло несколько минут, пока он прочел заранее подготовленные переводы письма Нахшина на русский язык, и сказал мне:

— Меня интересует ваш ответ на это письмо. Наверно, вы жаловались, пускали слезу, как вам плохо живется, и здесь, в этом письме, он вам предлагает материальную помощь, так что быстро: когда и что вы от него получили? Отвечайте!

Я ему объясняю:

— Ни я, ни кто-то другой из моей семьи Нахшину писем не писал и не получал от него ответа. Почему вы мне не верите?

До большого начальника что-то дошло. Он не стал притворяться, мол, кто ты такой, чтобы тебе верить. И все-таки его обращенные ко мне слова звучали как строгий приказ:

— Нам нужны свободные места. В вашем распоряжении один час. Должно быть решение: или-или…

Вот это «или-или» меня очень напугало. Но не думайте…

Мама не дала отцу продолжить. Положила ему на плечо руку и буквально взмолилась: