Горит ли Париж? - [107]

У де Голля, думал Холмс, «никогда не было ни малейшего намерения быть где-либо еще в этот вечер, кроме как того места, где он сейчас находился, — в Париже». Иронично улыбнувшись про себя, американский дипломат рассудил — примерно в том же ключе, что и один из руководителей Сопротивления на ступеньках «Отель де Виль», — что «вот и еще раз де Голль нас вежливо одурачил».

* * *

В штабе германского ВМФ на площади Согласия один немец избежал пленения. Капитан-лейтенант Гарри Лейтхольд очень хорошо знал расположение коридоров дворца Габриэля. Понаблюдав за боем на площади Согласия, Лейтхольд нырнул в маленькую комнату в самом углу четвертого этажа, чтобы дождаться ночи. Снаружи, с площади послышался рев толпы. Выглянув наружу, он увидел черную открытую машину, въезжающую на площадь с улицы Риволи. Лейтхольд потянулся вниз и поднял свой автомат. Он осторожно положил его на подоконник и посмотрел в прицел. «Как эти французы глупо рискуют», — подумал Лейтхольд. Внизу, в каких-нибудь 200 ярдах от него, на заднем сиденье открытой машины Лейтхольд заметил фуражку французского генерала. Он поймал его в прицел и приготовился стрелять. Лейтхольд решил, что уничтожение французского генерала было бы достойным способом окончить эту войну. Пока он наблюдал и примерялся, толпа, приветствовавшая проходящую автомашину, сорвалась с места и бросилась к ней. Лейтхольду пришла в голову другая мысль. Если он выстрелит, толпа обязательно его разыщет и забьет до смерти. Лейтхольд замер и после короткого раздумья нехотя снял свой автомат с подоконника. Кто бы этот генерал ни был, решил Лейтхольд, собственная жизнь дороже его жизни. Черная машина проплыла под его окном и исчезла на другом конце площади Согласия.

Два года спустя в лагере для военнопленных морской офицер узнал из подписи к фотографии в газете, кто был тем генералом, которого он несколько секунд держал на прицеле в один из августовских вечеров. Это был Шарль де Голль.

14

На свободный Париж мягко опустились сумерки. Словно утомленное любовью тело, город погрузился в подобие экстатического оцепенения — естественное похмелье после дневного эмоционального взрыва. Наступила стадия нежности после бури восторгов.

Сержант Арманд Соррьеро из Филадельфии, личный телохранитель командира 12-го полка, с карабином на плече вошел на цыпочках в Нотр-Дам. В полумраке собора филадельфиец опустился на колени и стал молиться, пока ему неожиданно не пришла в голову мысль, что ему «не место в храме божьем с оружием, которым убивают». Когда он, устыдившись, поспешил к выходу, две монахини, жестом пригласили Соррьеро присесть на треногий табурет, какой обычно используют при дойке коров. Щебеча, как беззаботные воробышки, они теплой водой из фарфоровой миски смыли с его лица сажу. Соррьеро был тронут; он подумал, что, «должно быть, Господь выбрал именно этот способ отблагодарить меня за посещение церкви».

Поблизости от Елисейских полей к рядовому 1-го класса Джорджу Макинтайру подошел священник. Он рассказал, что одна из его прихожанок, пожилая женщина, умирающая от рака, хотела увидеть американского солдата в качестве доказательства, что союзники действительно пришли и что, по крайней мере, она может умереть в свободном Париже.

Священник провел Макинтайра по лабиринту боковых улочек к обычному многоквартирному дому. Женщина жила в крохотной двухкомнатной квартире на четвертом этаже. Ее комната, вспоминал позднее Макинтайр, «едва вмещала двойную кровать, два деревянных стула с высокими спинками, маленький стол со статуэткой Св. Анны, вазой увядших цветов и свечой». Женщина — страшно худая, «в белой кружевной ночной рубашке и чепчике на голове» — спросила Макинтайра через говорившего по-английски священника: «Как скоро вы будете в Берлине?»

— Скоро, — ответил Макинтайр.

Несмотря на то, что слова с трудом слетали с ее губ, старуха настаивала на беседе. Она расспрашивала Макинтайра о высадке в Европе, разрушениях в Нормандии, были ли «люди гостеприимны к вам», и, наконец, с горячностью спросила: «Сколько бошей вы убили?»

За его спиной в комнату проскользнули двое ее соседей с бутылкой коньяка. Они выпили. «Да здравствует Америка», — прошептала старуха.

«Да здравствует Франция!», — ответил Макинтайр. Уходя, лысеющий американец оставил все, что у него было в карманах: две плитки шоколада «Хёрши» и кусок мыла «Айвори». Со стоявшего рядом стола женщина взяла и отдала ему распятие: «Чтобы хранило вас до самого конца войны». Он наклонился и поцеловал ее в обе пергаментные щеки. Пообещал вернуться на следующий день. Когда он пришел, она была мертва.

Граф Жан де Вогуэ в этот вечер тоже должен был сделать важное дело. Сбрив усы, которые отпустил за долгие месяцы подполья, и взяв букет, этот видный аристократ и один из лидеров Сопротивления подошел к массивному особняку по набережной Орсей, 54.

Дверь открыла горничная. Она долго разглядывала его, а потом, обхватив лицо руками, закричала: «Месьё Жан вернулся домой!» Де Вогуэ вошел в дом своей матери и проследовал в гостиную, где пыталась подняться из кресла изумленная и все еще не верящая своему счастью мать. С нежным чувством де Вогуэ вручил букет этой женщине, от которой, находясь в подполье, он как-то спрятался при случайной встрече на углу улицы под дождем.