Горечь прежних пыток - [4]

прикипело к доскам

и горит в ночи,

ореол священный —

над его столбом,

бьется тень о стены —

лбом, лбом, лбом!..

    III

...и горечь прежних пыток —

лишь привкус лебеды

под всхлипы у калиток

заоблачной воды,

в которой наши слезы

прощальные текут

и белизну березы

из провидений ткут.

     IV

Однако же! это — как раз то немногое,

мглисто прозрачное, строгое,

лиственно водяное,

таинственное, родное,

ноющее в потопе и в Ное,

     независимое

и звездно висúмое,

то возлюбленно невыносимое,

на чьи дождевые всхлипы

ноет в глухой берлоге,

поскрипывает в дороге

медвежья нога из липы.

Толкование Евангелия

Когда бы Он пошевелил перстом

для своего телесного спасения —

остался б магом, но не стал Христом

и не объял бы Тайну Воскресения.

О фокусе мечтал Искариот!..

О низости публичного показа

доступных для желудка и для глаза

чудес, увеселяющих народ.

Гвоздями он прибил сей рабский путь

к Его запястьям, над землей простертым!

Но маг Исус предстал Иуде мертвым,

а Бог воскрес — ив этом жертвы суть.

И в этом суть иудина греха,

взыскующего магии от Бога

и доказательств, коих всюду много,

что есть над нами тайные верха.

Ступени сна

Только в миг содроганья, когда, спотыкаясь о мраки,

заплетается речь, волоча одинокое тело

по горам и лесам, сквозь ущелья, кусты и овраги —

к пустоте, где последней ступенькой во льду затвердело

соскользанье в ничто, в никуда, в потаенную прорубь,

                   в прорву,

                   в пропасть,

                   в провал,

                   в промежуток надежды и взлета,

в эту прорезь для всхлипа, для ветви, с которою голубь

сросся вестью благой, в этот клюв, где лазурь, позолота

не зазубрены кистью и ластятся клекотом, стоном,

сладкой мякотью слез, образующих лук, и папайю,

и огромную жалость, что, даже летя за балконом,

только в миг содроганья, о господи, я засыпаю!..

только падая ниже своих предыдущих рождений,

инфузорий из памяти мглистой, слоистой, текучей,—

вниз лицом и, зарывшись на дно, где трава сновидений...

только там обретается жизнь как единственный случай.

К своей благодати...

К своей благодати

нельзя принуждати...

Из всех положений

(земля ему пухом!)

Ван-Гогу блаженней

с отрезанным ухом.

Ни перса с гаремом,

ни Ромула с Ремом —

нельзя принуждати,

ни чью-нибудь душу,

ни море, ни сушу

к своей благодати.

Ни мужа, ни сына,

ни друга, ни брата,

ни кума, ни свата

нельзя принуждати

к своей благодати —

это чревато!..

Трамвай-убийца

Не помню имени. Когда — не помню — где?..

Мучительная пантомима.

Но мускулы, которые в воде

неутомимо

дрожащую раскатывают ткань

зеркальных отражений, —

во мне сработали!.. И, хрустнув, как стакан,

распалось вещество,

(с которым жить блаженней!)

беспамятства, забвенья вещество —

за ним ужасное клубится.

Я вспомнила — когда и где... И что с того?!

Передо мной трамвай. Трамвай-убийца,

суставчатый, запущенный с горы,

науськанный на запах мысли,

он гнался и давил, он из любой дыры

выслеживал, его колеса перегрызли

так много человечины, что спрос —

какой? с кого? с трамвая? с рельсы ржавой?

с дуги? руля? рубильника? с колес,

раскрученных великою державой?

Я назвала тебя... И что теперь?

За всех раздавленных —

научно углубиться

в твои колесики, косящие на дверь?..

в колесики твои, трамвай-убийца,

по всем законам неподсудный зверь?

Интермедия

За окнами катится липовый пух,

тучи точат ножи.

Речь говорящий — как тесто, распух,

играя дрожжами лжи.

Голенький, с луком тугим божок

целится с потолка.

Кто-то вздремнул и диван прожег

окурком «Явы» или «Дымка»,—

любопытные приоткрывают дверь,

своей участи чуя запах.

На них председатель рычит, как зверь,

стоящий на задних лапах.

 Председатель ключом по графину бряк-бряк,

дно — навыворот, летит оскольчик.

Вышла голая вода из графина:

                                           — Дурак,

купи себе колокольчик!

Из дневника

Любил Котлов сидеть в котельной,

пары поддерживать в котле,

рассказы в папочке отдельной

читать, блаженствуя в тепле.

Там были острые детали

и много смелой колбасы —

в те дни крамолою считали

писать про брови и усы,—

маразм крепчал, как тот мороз,

боялись правды, как заразы,

когда соленые рассказы

Котлов в котельную принес.

Их сочинил один приятель,

ему открыли светофор —

и заключил один издатель

с ним настоящий договор!

Да, мой приятель и Котлова

рассказы эти сочинил

без хохотанья удалого

и симпатических чернил,—

что было ново для тогда!

И, в общем, автор вышел с рыбкой!

Барахтался в пучине хлипкой —

а вышел с рыбкой из пруда.

Уже вторая корректура,

вот-вот «сигнал», банкет и юг.

И автор ходит, как Вентура,—

но тут как раз ему каюк!..

В котельную стучится дворник,

привел он ангелов троих.

Котлов, в трусах, большой затворник,

со всех сторон волнует их.

Он ест. Огромный синий лук

и в собственном соку горбушу.

Они Котлову лезут в душу,

а там — Котлов, он ест.

     И вдруг —

рассказы в папочке отдельной

они хватают со стола

и вылетают из котельной

варить великие дела:

набор рассыпан, автор понят,

по всем статьям разоблачен,

его до лучших дней хоронят

под очень толстым кирпичом,

он не дается, кроет матом,

творить он хочет день и ночь,—

ведь даже очень мирный атом

из саркофага рвется прочь!..

Но тут к нему подходит некто,

большой и пламенный, как печь,

на пустыре в конце проспекта

произнося прямую речь: