Горечь прежних пыток - [2]

молчанье — золото, оно же — гной и грязь.

А Слово — Бог, но Бог распят за Слово,

ручьями, струнами во мраке серебрясь...

В единый миг прозрачной стала тьма...

В единый миг прозрачной стала тьма —

видны деревья, дальние дома,

велосипед, журчащая колонка,

вопит петух, разлаялся кобель,

взбесились осы, плачет колыбель

голодного и мокрого ребенка.

И мне отрадны образы вокруг,—

о матерь божья, только не паук,

животное, которое — я помню —

в конце времен изловит солнце в сеть

и будет нескончаемо висеть,

дыру своей симметрией заполня.

Монолог Винтика

...теперь выходит, мы убили больше,

чем было надо для Такого Дела,

но кто бы смог сработать это лучше

и так же быстро, крепко и добротно,

как мы?., как мы, я говорю, имея

в виду не нас, людей, а времена,

когда такие громыхали гири,

такие грандиозные событья,

раскачивая землю и народы

на чашах исторических весов.

...а если б мы тогда убили меньше,

чем было надо для Такого Дела?!

а если б мы чуть-чуть недотянули,

великое обжулив и обвесив

на несколько десятков миллионов?

Великое нельзя удешевить!

Великое не может быть Великим,

не проглотив Великое Число.

...а если б мы убили ровно столько,

я говорю, не больше и не меньше,

чем было надо для Такого Дела?..

и ровно сколько для Такого Дела

убить нам было надо?., и кого?..

...теперь выходит, мы убили лучших,

точнее, лучших мы убили больше,

а худших мы тогда убили меньше,

чем было надо для Такого Дела.

Хотя не все убитые считали,

что все они убиты справедливо,

и каждый думал, что другой убит

гораздо справедливее, чем он,—

для них была единственно бесспорной

огромная одна несправедливость:

что далеко не все еще убиты

из тех, кого убить без промедленья

необходимо для Такого Дела!

 ...мы, несомненно, не добили худших,

а их число уму непостижимо,

несметно, необъятно... и выходит,

намного меньше мы тогда убили,

чем было надо для Такого Дела.

Настолько меньше мы убили худших,

что лучшие, которых мы убили,—

число микроскопическое, ноль.

...но хуже то, что кончились титаны,

перевелись гиганты, исполины,

гераклы мысли, прометеи духа,—

я говорю,— гераклы нашей мысли

и нашей силы духа прометеи.

Колоссы, великаны, великанши...

Когда-то их водилось даже больше,

чем было надо для Такого Дела,

мы кой-кого из них тогда убили,

но был вполне достаточный запас,

его на шесть хватило поколений!

...теперь, когда все мерзко измельчало,

я говорю,— растлилось, развратилось,

с одной мне мыслью страшно умирать:

что далеко не все еще убиты

из тех, кого убили мы когда-то!..

их надо вновь убить без промедленья —

и ровно столько, сколько их убито,—

я говорю,— не больше и не меньше,

чем было надо для Такого Дела!

Великому — великая цена.

Не может быть великою держава,

ее простор не может быть великим,

ее народ не может быть великим,

и дух его не может быть великим,

не проглотив Великое Число.

...выходит, был я винтик в мясорубке?

в такой негосударственной машине?

в простейшем допотопном механизме,

выходит, я вертелся и молол?

Но, если б мы убили ровно столько,

не худших и не лучших, — говорю я, —

а всех, кого убить необходимо,

чтоб ежедневно убивать убитых,

ведь главное — убитых убивать...

тогда бы, свято веря в идеалы,

я был бы вновь к великому причастен,

и даже я, мельчайший из мельчайших,

сказал бы: вот я, скромный, незаметный,

я — винтик, я — не больше и не меньше,

чем было надо для Такого Дела.

Детства тихая улочка

Вышла из поезда в сумерках —

странно, все поезда из Москвы прибывали в Киев

по утрам, в крайнем случае — днем.

Однако сумерки были, сумерки,

осенние, сладкие, теплые, и очередь на такси,

и крестьяне с корзинами, с ведрами,

с яблоками, с укропом, и ворона переходила

площадь с трамвайными рельсами,

грамотно так озираясь!..

За полтора рубля доехала я до клена,

до подоконника нашей комнаты,

прошла сквозь подъезд во двор,

где было темно и душно, —

огромные трубы ТЭЦ и запах жареной рыбы,

свернула в подъезд направо, открыла дверь коммуналки —

осторожно! — ступеньки вниз, нащупала выключатель,

в желтых, сырых потемках

по скрипучим, щелястым доскам

прошла в конец коридора — белая дверь направо,

крючок изнутри, снаружи — две скобки, замок висячий,

не заперто, кто-нибудь дома...

Вероятно, дверные петли как раз накануне

были смазаны постным маслом —

при входе ничто не скрипнуло,

и двадцать четыре метра южной преднощной тьмы

расступились, как волны моря.

Там сидел мой слепой отец,

окруженный мешками с чем-то,

с чем-то мелким, и это нечто

он нанизывал друг на друга

и облизывал свои пальцы,

напевая «Реве та стогне».

Одинаково он не видел при свете и в темноте.

На щелчок выключателя — выдохнул: ты приехала! ты приехала!

Шесть мешков мешали ему до меня дотянуться, дотронуться,

шесть мешков английских булавок,

английских булавочек мал мала меньше,

их вдевают одна в другую слепцы в артели,

на ощупь нанизывают, пальцы от крови облизывают,

чтобы к нищенской пенсии

тридцать рублей заработать, —

потому что великой индустриальном державе

все простится, когда наступит светлое будущее,

а наступит оно не раньше, чем все мы выплатим

великую пенсию — всей мозговой полиции,

всем извергам, всем грабителям и садистам...

 — Молчи! — отец затыкает мне рот ладонью.

Молчи! — он шепчет.— Здесь не Москва, а Киев! —

И пальцы его в малюсеньких каплях крови