Горечь прежних пыток - [3]

вокруг моих губ оставляют пять отпечатков

мал мала меньше, и в беременный мои живот

кто-то колотит, как в колокол,

воды мои раскачивая и свое одиночество,

чтоб выплеснуться сюда,

где пьяная вишня бродит в бутыли на подоконнике,

и пахнет рекой огромной

детства тихая улочка,

и мой старик замечательный

думает: вот приехала бедная моя девочка,

счастье мое и золотко,

моя благодать господня.

Чудное мгновенье

В комнате с котенком,

тесной, угловой,

я была жиденком

с кудрявой головой,

а за стенкой звонкой,

молоды и стары,

спали под иконкой

крещеные татары,

было их так много,

как листвы в аллее,

всем жилось убого  —

а им веселее!

 Они голых-босых

татарчат рожали,

и в глазах раскосых

пламенья дрожали.

Там была чечетка,

водка с сухарями,

парни с якорями,

клен в оконной раме,

под гитару пенье,

чудное мгновенье —

темных предрассудков

полное забвенье!

Неуязвимость

И эти люди, объявленные преступниками перед

своим народом, не были судимы или лишены

гражданства? Нет, они спокойно доживают свой

век в бесплатных роскошных дачах и цинично по-

лучают огромные пенсии от тех самых вдов и си-

рот «невинно погибших товарищей». Но они име-

ют право жить и умереть на своей земле.

Галина Вишневская.

Пытали, грабили, казнили,—

чтоб окровавленным скребком

очистить родину от гнили

и всю планету — целиком!

И были целые народы

на гибель согнаны, как скот,—

во имя счастья и свободы

огнем очищенных пустот...

А вот и счастье — срок расплаты

истек!.. И ныне без затей

ни в чем таком не виноваты

костей дробители, ногтей,

разрубщики людского мяса,

вождей похабных денщики,

а мы — их пенсия, сберкасса,

мы, недобитые щенки,

от счастья пашем, пишем, пляшем,

платя за их геройский труд,

чтоб хорошо убийцам нашим

жилось, покуда не помрут.

А вот и он, в кровавых пенах,

свободы выстраданный плод —

вопи на площадях и сценах,

никто не затыкает рот,

из-за крамольной писанины

никто не гонит в лагеря,

у многих — сердца именины,

у кой-кого — большая пря!

И от невинно убиенных,

от леденяще откровенных

творений —

капает в казну...

Иссякли сроки для расплаты,

палач и жертва — виноваты.

А вот и — «Эх, споем, ребяты,

кончай дебаты и возню!»

Раскаленные булыжники...

Раскаленные булыжники,

лето жаркое-жаркое.

Старики идут, как лыжники,

в гору шаркая, шаркая...

Даль простукивают гулкую

палкой, посохом, подпорками —

вьется лето скользкой шкуркою,

скользко пахнет — корками.

Пыль седая, лица — в трещинах,

в конопатой гречке.

Вещи теплые на женщинах,

в мыслях — крест и свечки.

Скользко, скользко — гололедица,

раскаленные булыжники,

а трамваям все не едется,

а старики идут, как лыжники,

а жарища — невозможная,

номера домов двоятся...

Почему они мороженое

не едят?.. Чего боятся?

Эдгар По

       I

К чащам кровожадным,

к непроглядным безднам,

 где морозит ужас

холодом железным,

К лицам — небылицам

с тайною печаткой,

с нежною зверьчаткой,

с глазом — душелазом,

К речи с подоплекой,

с ямою глубокой,

духовой и струнной,

солнечной и лунной,

К выси ненасытной,

к низи беззащитной,

к гибели бессмертной,

к истине сокрытной —

Вожделело Нечто

в мрачном просветленье.

Им написан «Ворон»

в этом вожделенье.

      II

Взломали дверь. Убили топором.

Содрали обручальное кольцо.

Нашли рубля четыре серебром

и в колыбели спящее лицо.

Премерзок был хозяйкин гардероб,

бог знает, в чем ее положат в гроб.

Жила на инженерные гроши.

Зато на полках книги хороши.

Бальзака взяли, Лондона, Дюма,

переступили труп и вышли вон.

На улице мело, была зима.

Но подошли трамваи с двух сторон.

Разъехались. По молодости лет

могли попасть в колонию.

      На след

не удалось напасть. Закрыто дело.

Зарыто тело. Так судьба хотела.

Есть безысходность. Плавает она

свободным ужасом

над миром гнезд, скворешен...

На этом чувстве гений весь замешан

Эдгара По. И мрачные тона —

не бред ночной, не мистика, не мнимость,

не тривиальная приманка для глупцов,

а хорошо запрятанных концов

...неуязвимость...

      III

Глаза горят, он бродит по лесам,

пророческим он внемлет голосам

корней, ветвей и чернокрылых птиц...

Посредственность жестока к чудесам

и обожает респектабельных тупиц.

Когда он трезв и голоден, как волк,

а плащ дыряв и грязен блузы шелк,

ему кричат: «Ты — пьяный попрошайка!

И медяка ему не верит в долг

упитанной посредственности шайка.

Откуда же лавровые венки?

И чьи воспоминанья, дневники

нам воскрешают образ из обломков?

Посредственность в свободные деньки

записывает сплетни, пустяки

и пару анекдотов для потомков.

Памяти Андрея Тарковского

         I

Ностальгия по умершим от ностальгии,

по тарковской погоде, по хлябям разверстым

     над пожарами —

     ярче горим под водой! —

это — русское время, мои дорогие,

это — русское действо и русское место,

русский дух, испытуемый русской бедой.

Ностальгия по умершим от ностальгии,

по тарковской свече, возжигаемой столько,

      сколько раз угасаема...

      Хлещет потоп —

только Ной это знает, мои дорогие,

он — ковчег, и ему одиноко, и горько,

а голубку не шлют... и не хочется в гроб.

Ностальгия по умершим от ностальгии,

по тарковской тоске на московском бульваре,

     ностальгия по у-у-у-у!

     ностальгия по а-а-а-а!

по беззвучному стону, мои дорогие,

когда он выплывал, а его убивали,

и по зеркалу кровь ностальгии текла.

     II

Горе стало воском,

воском для свечи,