Горечь - [23]

— Нет, — говорит Глеб.

И тут со своего места вскакивает Марк. Как будто не в суда, а на собрании. Только по бокам стоят вооружённые солдаты.

— В чём дело? — спрашивает судья. — У вас вопрос, что ли?

— Да, к свидетелю.

— Ну? — это выражает разрешение.

Какое чужое, недоброе лицо, — успевает подумать Глеб о Марке. — И зачем он улыбается?

— Свидетель говорит неправду, — отчётливо произносит Марк, глядя прямо на него. — Глеб Зиновьевич всегда был чрезвычайно нервным субъектом… — В зале смех при этих словах и выкрик: «Нервяк». — Видно, поэтому он просто позабыл, как я делился с ним своими намерениями. Вспомните, Глеб Зиновьевич, это было в конце позапрошлой зимы, мы с вами жили дней десять за городом, в Бахметьеве. Вот тогда я вам и сказал о том, чтО собираюсь сделать… вернее, уже сделал со своими сочинениями. А в отношении Зинаиды Оскаровны не говорил ни слова. Никаких тем она мне не предлагала и ничего не знала… У меня всё.

Марк сел. Лицо оставалось таким же чужим, улыбка — полупрезрительной, но удовлетворённой.

Как ни странно, суд не обратил внимания на реплику Марка и никто ни о чём не стал спрашивать Глеба. Видимо, суду, как и следствию раньше, всё было и так ясно…

Заседание идёт к концу. Уже около шести вечера. Глеб ещё не знал, что ему всё-таки сегодня немного повезло: потому что прямо перед его допросом журналисты в спешке покинули зал суда, чтобы успеть сдать свой материал в завтрашний номер газеты. И, значит, его объяснение с директором школы или, бери выше, с кем-то из районного отдела образования немного откладывается.

Назавтра в «Известиях» один журналист с отменным пером и, как оказалось позднее, честными либеральными взглядами (которые он лет через тридцать стал с той же «отменностью» излагать в той же газете — и, к счастью, был далеко не одинок: потому что, всё-таки, «лучше поздно, чем никогда»)… так вот, этот журналист тогда писал:

«...На протяжении многих лет… создавались антисоветские пасквили и переправлялись в зарубежные буржуазные издательства, где охотно печатались… Писались под псевдонимом „Николай Аржак“… Связной служила некая француженка, дочь дипломата… Утверждают, что слово „Аржак“ на смоленском говоре некогда означало „бандит“».

«Встать! Суд идёт!» Зачитывается обвинительное заключение. После его оглашения председатель суда спрашивает подсудимого, признаёт ли тот себя виновным. Он категорически отрицает свою вину, хотя на предварительном следствии признал, что его произведения могут быть использованы во вред нашей стране…

— …Скажите, — задаёт вопрос прокурор Тёмушкин, — какие идеи вы хотели выразить в повести «Говорит Москва»?

— Я заинтересовался анализом психологии людей, — отвечает обвиняемый, — попавших в необыкновенные обстоятельства. Никаких политических мотивов у меня не было. Чистый психологизм…

— Но почему бы вам было не избрать местом действия, скажем, древний Вавилон или Шумер? Почему допускаете гнусности по отношению к собственному народу?..

(От автора: А? Как вам нравится хитрюга и гуманист — прокурор? Значит, «гнусности» по отношению к жителям Вавилона позволительны? И, разумеется, в отношении всяких там капиталистических Америк, Франций и Англий тоже?.. Напоминаю, кстати, что другое название повести-гротеска «Говорит Москва» звучит так: «День открытых убийств». И в этом главная интрига.)

«...Обвиняемый твердит, — продолжает журналист в своей статье, — что всё это лишь художественный приём, а вовсе не клевета на нашу действительность… Нет, всё это не так невинно, как пытается он представить! Перед судом преступник… злобный враг. Он кусал исподтишка, тайком пересылал рукописи в антисоветские издательства…»

(От автора: Интересно, а хотя бы одно советское издательство смогло бы напечатать эту рукопись, не опасаясь, что его сотрудники будут, в лучшем случае, уволено без права заниматься своей работой, а в худшем?.. Ну, вы сами знаете…

И ещё автор просит извинения за назойливо-наивные вставки — но они на тот невероятный, но не лишённый приятности случай, если эта книжица попадёт вдруг в руки молодого и не слишком просвещённого в разнообразных жизненных коллизиях человека…)

На второй день заседаний объявили приговор: пять лет лагерей строгого режима.

И тогда Глеб сразу забыл о чужом, недобром лице Марка, о язвительной его улыбке, о странном свидетельстве, об иронии, с которой тот говорил о нервах Глеба; забыл о своём унижении, стыде, о том, как после судебного заседания увидел в вестибюле жену Марка и спросил с кривой усмешкой: «Очень я жалкий был, а?» И она коротко ответила: «Да уж…» И сразу отошла от него. Он забыл обо всём этом, и на следующий день, к вечеру, они с Ольгой поехали к ней на Ленинский проспект.

Дверь открыл их сын.

— Здравствуй, ребёнок, — сказал Глеб. «Ребёнком» он звал Витю чуть не с его младенчества и в нынешние тринадцать лет тоже. — Мамы нет?

— Нет, — сказал мальчик. На приветствие не ответил. Всегда немного лупоглазый, он глядел сейчас на Глеба ненавидящими, как тому казалось, готовыми выскочить из орбит глазами.

Глеб чувствовал, что теряется под этим взглядом — словно опять в зале суда, опять идёт к столу судьи, на виду у всех. Сказать он ничего не мог: стоял и молчал.