– Ах ты… дуй тебя в хвост!.. Да кто тебя гнал шататься-то? – полусердито, полудобродушно закричал на него Кабан. – Кто? Чего при своем месте не сидится, чего от своей деревни отбился? Шатущий! Чего в одиночку-то бродишь, от артели отстал, от земляков?
Мужичок вдруг смолк и опять сел на прежнее место, так же равнодушно смотря на нас во все глаза, как и прежде. По-видимому, он плохо слышал, о чем ему говорил Кабан, он, кажется, увлекся воспоминанием о своей житейской колотьбе и продолжал про себя высчитывать – где, как и когда он проживал.
Но Кабан не унимался.
– Где земля-то? Чего землю бросил? Не любишь? Шататься лучше!.. Эх ты, продажная твоя душа!.. Ты вот смотри, вот девка, а она к своему делу как привержена! Бегает она али нет? – показывал Кабан на вошедшую Степашу.
Степаша приостановилась и стала слушать.
– А по зимам где живешь? – спросил я мужичка.
– В городу, – отвечал он, уже по-прежнему нехотя.
– В городу, – передразнил его сердито Кабан, – в городу! Леший вас тянет туда – к городу-то! Ты бы вот честь честью себе пристанище облюбовал, хозяйку бы взял, к земле бы к своей прилежал, ребятишек бы произростил… Ты бы тогда к своей-то земле не так прилежал, – ты бы в ее, что вон Степаша, кровь свою излил… А ты теперь ей, за деньги-то, как яровину-то спахал? а? Поди-ка, глянь… Ей бы, за ейные-то труды, золотую гречу-то надо, а не токмо что…
– Разве за деньги от нее что возьмешь?.. От нее, матушки, за деньги не возьмешь, – заметила серьезно Степаша, стоя все еще к нам вполоборота, – на деньги хорошего труда не купишь…
– Верно! – подтвердил Кабан. – Ты ей как яровину-то спахал? – опять накинулся он на мужика-рязанца. – Продался, вот и спорины в твоем труде нет… И для бога он не угоден. А ведь она тебе сорок рублев в лето-то отваливает!.. Ведь сорок-то рублев для нее что значит? а?
Я уже давно заметил, что ноги, свесившиеся с печки, понемногу стали двигаться. Сначала две костлявые, худые руки, с крючковатыми и почти не разгибающимися пальцами, силились все стыдливо натянуть на голые колени старый сарафанишко, потом ноги обернулись пальцами к печи и долго старались попасть, вместо ступенек, в отверстия горнушек[6], где обыкновенно сушатся онучи[7], и, наконец, кое-как сползла уже с печи старуха.
– Сорок рублев, болезный, сорок рублев! – затянула старуха, едва ее ноги коснулись пола. – Как едина деньга!.. Где девке взять?.. Здравствуйте! – обратилась уже к нам маленькая, худая старушка с воспаленными и гноившимися веками, в повойнике на голове, из-под которого выбивались сухие, серые и хрупкие, как сено, волосы.
Она села на лавке у самой двери, рядом с мужичком-рязанцем, держась корявыми руками за острый край доски.
– Не хотела было раньше вылезать-то из-за печки, – продолжала она, – думаю, что им во мне, старухе!.. Да не утерпела… Вот ты справедливую речь заговорил, Листарха Петрович, больно мне по нраву пришлась. Сорок рублей, болезный, сорок рублей, вот по три лета выплачиваем… А где нам взять, где девке взять? Я вот уж плоха…
– Плоха, старуха, плоха! – добродушно подтвердил Кабан.
– Куда плоха, и слепа, и глуха, и, признаться, глупа стала. Ну, еще когда я была годна, все ничего… А теперь девке хоть в гроб ложиться… Недоимки пошли уж неоплатные…. Мужики ноне на миру стали необходительные: стращают – землю отобрать к семьяным… Что бабам делать? Как девке быть?
– Трудно, трудно…
– И я про то же… По нынешнему времени все мужик; только при мужике и вздохнешь… Вон бабы-то при мужьях как живут: сладким куском питаются, со своею судьбой одни не маются… Муж-то при доме денег не берет, сам несет… Он не за плату землицу-то свою охаживает, вот у него и спорина… И баба-то за ним вздох имеет!.. Ты гляди, вот избенка-то, вся в дырьях: где бы взять починить, где бы заплатку наставить, где бы крышу подобрать, а все заплати… все мужика-то найми, коли мужа нет!.. А он тебе за плату-то еще нагадит, заместо дела… Вот хоть бы Филашка (мотнула она головой в сторону мужичка), и смирен, и богобоязлив, непьющий, старательный, кажись (третье лето знаемся), а вот не дает господь спорины ему в работе… Кто же ведает отчего!.. Ровно у него из рук-то валится!.. А сорок рублев ему подай, где хошь возьми, а подай!.. А будь свой-то мужик, он еще тебе принесет и в работу-то сердцем войдет и лаской приголубит… Свой-то мужик не купленный, свой-то мужик ноне дешевле, только примилуй да приласкай его… А ласка-то не куплена, на хлеб не выменяна! Ласка-то бабья дешева…
– Вишь ты, старуха, как поговариваешь!.. Ну, одно жалко – рано тебя бог состарил, а то бы еще ты на своем веку почудила, надо думать, – захохотал Кабан.
– Надо по жизни говорить, Листарха Петрович, по жизни смотреть… Жизнь-то по-своему не перекроишь!..
– Так, так… Слышишь, Степаха, что старуха-то говорит? – подмигнул Кабан Степаше, теперь стоявшей в проходе между перегородкой и печкой, сложив под фартуком руки, и серьезно-вдумчиво слушавшей разговор.
На вопрос Кабана она не отвечала.
– А? Степаха! – переспросил Кабан. – Так как быть-то? Слышь, что старуха-то говорит?
– Неуж не слышу?.. Коли говорит, должно, так надо… Ни с чего говорить не будешь, – ответила наконец Степаха и опять замолкла, но замолкла так, как будто дожидалась, когда же мы уйдем.
