Гордый наш язык - [32]

Три «координаты» выделит каждый филолог, говоря о родном языке: норма литературная - то, что полезно и общепринято для общения; система языка - то, что существует в реальности и в своих изменениях не зависит от нашего желания; и стиль речи - то, что в речевом общении говорящему кажется особенно ^верным, удачным и даже красивым. Все три признака необходимы для понимания языка. В каждом слове как бы ввинчены одна в другую три сути: понятие как общечеловеческое, образ как национальное и эмоция как личное свойство единой в сущности структуры слова. Они слиты в органическом единстве и вместе ^{с т}ем развивают одна другую. Точно так же, как сло-^в°-понятие без образа мертво, так и слово-образ без ^п°нятия - невнятно. Резерв национальных образных °Редств слова - в образе и в эмоции, их постоянное освежение необходимо для поддержания художественного тонуса любого развитого литературного языка. Безусловно, речетворчество юных в этом смысле - большое благо. В переносном значении старого слова, в метком словечке, в неожиданном сочетании они выражают не только смысл - но свое отношение, чувство, оценку, постоянно осиливая экспрессивные возможности русской речи.

Вспомним: многие ныне заслуженно литературные слова пришли из студенческой речи. Это ведь студенты Петербургского университета с 1860 по 1905 год, постепенно сменяя слова одно другим, максимально усилили выражение степеней качества: большой стал огромным, оборотился громадным и вырос в грандиозного. Вспомним, в 40-е годы XIX века молодой J1. Толстой осуждал семинарское слово великолепно, предпочитая ему дворянско-клерикальное, высокого слога и вполне привычное прекрасно. Позже на смену ему пришло и железно (против него возражают еще и теперь), а вот сегодня слышим: потрясно, - и что-то еще, от чего немеет пока язык.

Старое, уходя, может стать и литературным, как стало им слово великолепно, но может и исчезнуть навеки. Не уходят ли одно за другим выражения о модном: последний звон - последний крик - последний писк - и (полный восторг!) - отпад? От густого звона через истошный крик - к изнемогающему писку - каков диапазон! И нет ли глубокого смысла в брезгливо* оттенке самих выражений, да сказанных еще соответствующим тоном?

Когда-то о непроходимом дураке говорили просто: дубина. Со временем этого стало недостаточно-Слишком мягко, да и неправильно: дубина - только что срубленный ствол, еще напитанный соками жизн# («дубинушка зеленая» - только что выломанная, еще сырая). Вместо дубина в этом смысле стали говорить бревно - уже обиднее: что такое бревно, хорошо известно. Теперь недостаточно и этого, говорят - пенёк. Ни дерева никакого, ни бревна, а малый выступ на ровном месте - вот что такое... пенёк. Усиление образности связано с особой эмоциональностью производного слова. Дубина... бревно... пенёк...

Таким образом, самое главное в речи молодежи -эмоция, чувство. Молодость инстинктивно отталкивается от строгости термина и точности логического понятия, ведь преимущество всякого образа в том, что он удерживает мысль на почве конкретности, избегая отвлеченных обобщений. В этом его сила, но и слабость тоже. Бесконечно повторяемое слово быстро тускнеет, поэтому и должны возникать все новые ему замены, хотя уже сама повторяемость слова становится средством его осмысления, определяет его судьбу: плохое отсеивается, нужное - остается. Речь молодежи - не система, она принципиально несистемна. И открыта Для любого нового творчества всех последующих поколений. И ляп, и хохма, и бузить, и жох, и сачок и многие другие слова пришли из этого языка. Иногда они становятся важным материалом в писательской Работе. Вот пример. Диалектное слово бобка - игруш-ка> вообще что-то маленькое, хорошенькое, например Детская рубашонка. В жаргонной речи начала XX века б°бка - рубашка (еще недавно о модной рубахе говорили не батник, а бобочка). Но вспомним страшное ^сл°во, якобы придуманное Достоевским, - бобок. От-*УДа оно? Источник все тот же: маленький, хорошень-^Кий, игрушка таинственная, скрытная, неведомая - а ^ОГгого и страшная... Ничто не пропадает в языке, если УДачно выразило себя в речи. Развитие творческой экспрессии речи определяется и питается здоровой самоиронией, которая возможна только у духовно здорового человека. В ход идет все: и условное искажение словесного образа, и иноязычное заимствование (очень распространено теперь, когда многие знают языки), и метафора, и народная этимология, близость слов, основанная часто на звучании... Но, как и в каждом серьезном деле, главное тут - не перебрать. Шутка не должна превратиться в грубость, ибо это уже недостаток вкуса, чутья и такта. Для сравнения: воровской жаргон строится по тем же лингвистическим принципам, но с прямо противоположной ориентацией на искажение речи, а не на развитие заложенных в ней творческих возможностей: то, что юные открывают, воровская речь - скрывает.

По мере надобности слово может возникнуть не раз, многие «новые» слова кажутся таковыми лишь по незнанию их истории.

Кто такие «волосатики»? Новое слово? Нет. Оно пришло из воровского жаргона начала века, в котором волосатики - чужие, не свои, подозрительные. Но еще и в середине XIX века «волосатые» ходили под подо* зрением (так называли, например, революционных демократов, во множестве вышедших из семинарской среды). А если покопаться, в далекие языческие вре~ мена уходит образ заросшего природной растительностью человека, который вызывает недоверие и ка* жется чужим. И в наши дни отчужденное отношение к «волосатикам» только кажется ощущением свежи*, оно является древним. Само сочетание корня с суф" фиксом здесь выражает отношение к тем, кто являете* «волосатиком». Не случайно современный волосатик» снимая с себя неприглядность облика, прикрываете* обезличенным термином, как модно теперь, - из &