Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских - [96]

Неприятель потратил немало труда с погрузкой на корабль тяжелых орудий, я пытался отбить у него добычу, но огонь русской пехоты, поддержанный канонадой военных судов, пресек наши попытки. В половине восьмого неприятель погрузился и ушел со своими трофеями в Анапу; он захватил кроме трех пушечных стволов еще ящик с двадцатью патронами и одну палатку; почти полную бочку с порохом, которую нельзя было спасти, в последнюю минуту под градом пуль скатился в море солдат, едва достигший шестнадцатилетнего возраста, израильтянин Лейба Браун. Из трех турецких сандалов, которые стояли в гавани, неприятель взял два на буксир и поджег третий, который был вытащен на берег. Мы все-таки еще сумели потушить огонь. У меня было пять раненых солдат. Один из двух черкесов, находившихся при мне, Мехмет Чурок, был ранен в живот и умер в тот же день, так же как и один из моих солдат. Русский рапорт указывает трех убитых и около двадцати раненых, среди последних и майор Левашов. Эти скромные успехи все же доставили генерал-лейтенанту Филипсону, лично руководившему этой экспедицией, материал для баснословного рапорта, согласно которому он взял шесть превосходных металлических орудий и убил тысячи людей, хотя абсолютно не требовалось особенного искусства и смелости для того, чтобы захватить с такими силами три орудийных ствола почти без лафетов и земляные укрепления, защищаемые шестнадцатью по большей части невооруженными солдатами, в особенности если на помощь, кроме всего, пришло еще предательство [93].

Само собой разумеется, что едва я пришел в себя, как приказал найти Мустафу и бывших в дозоре абазов, чтобы получить объяснение и потребовать удовлетворения за их небрежность, которая сделала возможным нападение врага. Мустафу нигде нельзя было найти, но дюжина человек из ночного дозора была приведена ко мне. Дело обстояло таким образом. Когда Мустафа отправился в дозор на указанное место, он сказал адыгам, что мой приказ гласит: если до полуночи они не увидят неприятеля, то могут идти домой. Когда я в полночь внезапно посетил дозор и, пользуясь Мустафой как переводчиком, призывал людей к бдительности, он перевел им, что они немного должны подождать, а потом могут идти домой. Стража была очень довольна тем, что может расходиться домой, и едва лишь я отплыл прочь, как абазы разбежались один за другим, а Мустафа отправился в крепость, объявив, что идет к нам. Понятно, что вместо этого он вернулся к сторожевому огню и поддерживал его, чтобы обмануть нашу бдительность.

Предательство, жертвой которого мы очень легко могли стать (если б не бдительность польского караульного, русская пехота могла бы на нас напасть раньше, чем мы сумели бы сделать хоть один выстрел), произвело на меня тем более тяжелое впечатление, что в стране было множество таких, как Мустафа, и я с моим невооруженным отрядом, следовательно, легко мог быть выдан в руки русских. Шпионы не считали даже необходимым тщательно скрывать свою работу, хорошо зная, что двух разинь – Сефер-паши и его сына им нечего опасаться.

18 июня я пригласил старшин натухайцев и шапсугов на народный совет в лагере Адагум. Совет был очень многочислен. Я жаловался на позорную шутку, которую сыграли над нами в Геленджике, и требовал розыска и примерного наказания тех, о ком было известно, что они поддерживают сношение с врагом. Хаджи-Измаил-паша с начальниками мехкеме Фарис-беем и Хаджи-Яхья-эфенди энергично поддерживали мое предложение. Старшины также согласились с нами и убеждали народ указать на тех, против кого имелись обоснованные подозрения. Выступило много обвинителей, и количество оговоренных сразу достигло 30. Большинство из них предстали перед судом и были частью обложены большим или меньшим денежным штрафом. Но десять натухайцев, среди них шесть черкесских уорков, дали посланным гонцам презрительный ответ и не явились на суд. Измена этих людей была, впрочем, так очевидна, что они сами не делали никаких попыток оправдываться, а ответили, что не хотят признавать суд, в котором заседают гяуры (подразумевая под этим нас).

Народный совет присудил этих бесчестных предателей, как он сам их назвал, к высшим наказаниям, но когда дело дошло до исполнения декрета, старшины ничем не могли помочь и обратились ко мне, предоставляя мне полную свободу привести приговор в исполнение по моему усмотрению. Я заметил еще раньше, что боязнь кровной мести и своеобразная организация фамилий и племен в Абазии делает очень трудным, если не невозможным, всякий законный порядок. Так, кто убьет или ранит кого-нибудь, подлежит затем частной мести или самосуду и везде преследуется фамилией обиженного. Я хотел и должен был импонирующим примером достичь личной безопасности и посоветовался с Фарис-беем и Хаджи-Яхья-эфенди, единственными людьми, на чье активное содействие я мог рассчитывать. Они попросили у меня 16 вооруженных солдат, так как на муртазиков можно было рассчитывать лишь в малой степени. Они принялись так энергично за дело, что в две ночи были пойманы все осужденные. Юнэ, в которых они жили, были по очереди осаждены, и после более или менее сильного сопротивления, во время которого не обошлось без раненых с той и другой стороны, предатели были связаны, их оружие и лошади конфискованы. Я приказал заковать этих людей по двое и отправить для выжигания угля в Адерби. Только через три месяца после множества просьб их фамилий и поручительства их старшин я отпустил их на свободу. Этот до тех пор совершенно неизвестный и неожиданный для абазов поступок распространил священный ужас, и на долгое время всякие перебежки к русским и от них были абсолютно прекращены.