Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских - [119]

Я предполагал прежде всего использовать те две недели, которые собирался провести у сванетов, для того, чтобы настроить их против русских, с которыми они жили в своего рода молчаливом перемирии. Так как они с самого начала не имели ничего против того, чтобы соединиться с нами, то я предложил, чтобы они прекратили всякие мирные отношения и тоже, как адыги, выступили против русских; но лучшим свидетельством их доброй воли было бы, если бы они вместе с нами предприняли набег на Грузию. С этой целью я привез с собою на лошади легкую двенадцатифунтовую мортиру, чтобы обстрелом какой-нибудь русской крепости еще больше ободрить сванетов. Мое предложение, казалось, произвело на присутствующих очень хорошее впечатление, и я был почти уверен, что оно пройдет на народном совете, который должен был собраться через два дня, как вдруг меня вызвало назад в Абадзехию письмо от Мохамед-Эмина.

Наиб писал мне, что тотчас же после моего отъезда русский корпус из 50 000 человек (в действительности их было только 10 000) перешел через Кубань и занял позицию у крепости Шавготча, другой корпус такой же силы сконцентрировался на Лабе и, кажется, собирается действовать в равнинах Абадзехии; страна охвачена паническим страхом, и партия, которая с давних пор настаивает на переговорах с русскими, угрожает выдать наиба, если он каким-либо образом не задержит русских. Он требовал, чтобы я как можно скорее вернулся. Мне также не оставалось делать ничего другого, особенно же потому, что мой абадзехский эскорт умолял меня не терять ни часу, так как их семьям угрожает набег неприятеля.

С другой стороны, сванеты, которые, несмотря на наше краткое знакомство, прониклись ко мне и моим польским спутникам большим доверием, особенно когда узнали, что мы иные христиане, чем московиты, просили меня оставить им хотя бы маленькую мортиру и двух или трех солдат. Они обещали дать им лучших лошадей, отборную еду и даже девушек-рабынь. У меня было много оснований не отказать в настойчивой просьбе сванетам. Поэтому я пригласил собравшихся старшин явиться 20 августа в возможно большем числе на огромное народное собрание всех абазов на реке Лабе и, после того, как они обещали мне это своим словом и ударом по рукам, выехал рано утром 20 июля в дорогу. Около сотни всадников сопровождали меня до следующего вечера.

Я встретился с наибом 1 августа на реке Пшат. Он был весьма опечален и, казалось, потерял всякую надежду на сопротивление абадзехов русским. Я посоветовал ему отступить в горы Пшиша вблизи Туапсе и предоставить тамадам равнин самим вести переговоры с русскими. Через несколько месяцев это во всяком случае приведет к разрыву, потому что либо русские, либо абадзехи не сдержат своих обещаний. Он возразил, что народ принуждает его принять в этом участие, в противном случае его могут выдать неприятелю. Я был немало испуган, когда Мохамед-Эмин мне это сказал.

– Но, – возразил я, – в таком случае, они могут то же самое сделать и со мной.

– Нет, – сказал наиб, потому что ты шапсуг, а шапсуги будут за тебя мстить.

Я увидел теперь, как было хорошо, что я имел предусмотрительность со всеми обычными формальностями стать членом народа шапсугов, племени Иемис, фамилии Хантоху. Это дало мне защиту, которую я иначе не смог бы найти ни в своих нескольких орудиях, ни в кучке своих большей частью невооруженных солдат.

Между тем неприятель, разбив два лагеря на реках Шавготче и Лабе, удовлетворился тем, что принял угрожающий вид, не предпринимая, однако, набегов на абадзехские дворы. Это был очень умный расчет со стороны русских, показавший, что они хорошо знают характер абазов, так как если бы они начали опустошать страну, то побудили бы, на что я всегда надеялся, народ к кровавой мести и сопротивлению.

Брат наиба и Хаджи Мустафа возвратились из своих посольств; жители Южной Абазии с готовностью приняли наше предложение, осетины выказывали меньше готовности, однако и они обещали послать своих представителей. Я предполагал, что этот всеобщий народный совет наполнит абадзехов новыми надеждами и по крайней мере приведет к какому-нибудь серьезному решению, как неожиданное происшествие дало совершенно иной оборот всему делу.

Вечером 14 августа в моей квартире появился Мохамед-Эмин. Он попросил всех присутствовавших людей выйти и, когда мы остались одни, вытащил какое-то письмо и прочел его взволнованным голосом. Это было письмо от его главы и учителя – от Шамиля, но военнопленного!

Шейх Шамиль писал, что он, оставленный своим народом, был вынужден сдаться русским. Он предоставлял наибу выбор последовать его примеру или нет, но хвалил обращение русских с ним и его близкими. Письмо было написано под влиянием и под контролем русских и было скорее пространной мольбой, чем ясным объяснением обстоятельств. Я просил наиба держать это письмо в тайне, но к несчастью, некоторые его доверенные люди были уже извещены о катастрофе, так что в последующие дни новость о взятии в плен Шамиля распространилась как пожар.

Само собой разумеется, что при господствовавшей в Абадзехии деморализации эта фатальная новость ускорила мирные переговоры с неприятелем. На народный совет 20 августа большая часть абадзехов не послала своих депутатов. Представители шапсугов и убыхов заявили, что они ни в коем случае не желают вступать в мирные переговоры с русскими; из абадзехов к ним присоединились только жители Псекупса, составлявшие приблизительно 6000 дворов. Южные абазы прислали своих депутатов. Из княжества Абазии было 38 всадников, из Сванетии – 62, из Осетии – только 9 человек. Недостаточное присутствие абадзехов препятствовало всем дальнейшим попыткам организовать сопротивление; наиб не явился на совет, он был или представлялся очень серьезно больным. Совет, таким образом, разошелся, не обсудив положение дел. Южные абазы возвратились назад, но обещали всегда, если это понадобится, явиться по первому требованию адыгского народа. 24 августа я с моими двумя орудиями оставил Абадзехию и возвратился в Шапсугию. Я видел ясно, что стою поперек дороги людям и что значительнейшие тамады, принимавшие меня раньше очень дружески, теперь явно меня избегали.