Горбун, или Маленький парижанин - [197]

При Регентстве название осталось, но функции этого суда претерпели изменения. Многие отделения парижского парламента получили название Огненных палат и работали одновременно. Но теперь их лихорадочная деятельность касалась не ереси или ядов, а финансов. При Регентстве Огненные палаты стали чисто финансовым учреждением. В них теперь действительно считали деньги, проверяли и утверждали отчеты сотрудников казначейства. После падения Лоу их даже стали называть проверочными палатами.

Но между тем существовала и другая Огненная палата, заседавшая в Большом Шатле150, пока Леблан перестраивал Дворец парламента и Консьержери151. Этот суд, впервые собравшийся в 1716 году во время процесса Лонгфора, вынес множество знаменитых обвинительных приговоров, и в том числе интенданту Ле Сонуа де Сансеру, обвиненному в подделке государственной печати. В 1717 году этот суд состоял из пятерых советников и президента палаты. Советниками тогда были господа Вертело де Лабомель, Ардуэн, Аклен-Демезон, Монтеспель де Гренак, кандидатом в советники Юссон Бордессои, а президентом — маркиз де Сегре. Палата созывалась на следующий день после подписания королем соответствующего указа, в точно назначенный час. Члены палаты не имели права уезжать из Парижа.

Огненная палата была созвана накануне попечением его королевского высочества герцога Орлеанского. Заседание было назначено на четыре часа ночи. Имя обвиняемого судьи должны были узнать из обвинительного акта.

В половине пятого шевалье Анри де Лагардер предстал перед заседавшей в Шатле Огненной палатой. В обвинительном акте ему инкриминировали похищение ребенка и убийство.

Были заслушаны свидетели: принц и принцесса Гонзаго. Их показания были настолько противоречивы, что палата, привыкшая выносить приговоры даже на основании малейшей улики, отложила заседание на час, дабы собрать дополнительные сведения. Было решено заслушать трех новых свидетелей: господина де Пероля, Плюмажа и Галунье.

Принц Гонзаго повидался по очереди со всеми советниками и председателем. Королевский адвокат предложил вызвать похищенную девушку в суд, но его не послушались: Гонзаго заявил, что дочь де Невера находится под влиянием обвиняемого, что само по себе было отягчающим обстоятельством в процессе о похищении наследницы герцога и пэра.

Было уже все готово, чтобы отвезти Лагардера в Бастилию, где по ночам производились казни. Однако из-за задержки с вынесением приговора пришлось подыскать ему тюрьму поближе к месту заседания палаты, чтобы он все время был под рукой.

Такой тюрьмой оказался четвертый этаж Новой башни, названной так потому, что господин де Жокур закончил перестраивать ее в последние годы царствования Людовика XIV. Она была расположена в северо-западной части здания, ее бойницы выходили на набережную. Башня эта занимала ровно половину места, на котором раньше стояла башня Мань, в 1670 году обрушившаяся вместе с частью вала. Туда обычно и помещали заключенных перед отправкой их в Бастилию.

Это легкое строение из красного кирпича разительным образом отличалось от остальных довольно прочных крепостных башен. Ее третий этаж с помощью подъемного моста соединялся со старым валом, образуя террасу перед самым помещением канцелярии. Камеры в этой тюрьме были опрятны, пол в них был из плиток, как почти во всех буржуазных жилищах того времени. Все понимали, что преступники содержатся в них лишь временно, и, если не считать кое-как приделанных засовов, ничто там не напоминало государственную тюрьму.

Сажая после переноса заседания Лагардера под землю, тюремщик заявил, что тот будет сидеть один. Лагардер предложил ему около тридцати имевшихся у него с собой пистолей за перо, чернила и лист бумаги. Тюремщик деньги взял, но ничего не принес и лишь пообещал отдать деньги в канцелярию.

Оказавшись взаперти, Лагардер некоторое время сидел неподвижно, предаваясь раздумьям. Здесь, под замком, он был лишен возможности что-либо предпринять, тогда как его враг пользовался властью, благосклонностью главы государства, богатством и свободой.

Ночное заседание продлилось около двух часов. Оно началось сразу после окончания ужина в домике Гонзаго. Когда Лагардер вошел в камеру, уже начинало светать. Давно, прежде чем поступить в легкую кавалерию, Анри уже приходилось тут сиживать, и он знал, как тут и что. Под ним должны находиться другие камеры.

Он взглядом окинул свои небогатые владения: обрубок дерева, на нем кувшин воды и хлеб, связка соломы. При аресте шпоры ему оставили. Он отстегнул одну и пряжечной шпилькой проколол себе руку. Значит, чернила уже есть. Обрывок платка заменил бумагу, соломинка — перо. Писалось с помощью таких принадлежностей медленно и малоразборчиво, но лучше так, чем никак. Лагардер нацарапал несколько слов, потом с помощью той же булавки отцарапал замазку у одного из оконных стекол и вынул его.

Он не ошибся. Прямо под ним находились еще две камеры.

В первой из них блаженным сном спал все еще не протрезвевший маркиз де Шаверни. Во второй, лежа на соломе, Плюмаж и Галунье предавались философствованию и изрекали мудрые мысли насчет переменчивости времен и превратности судьбы. Всю их провизию составляла краюха черствого хлеба, а ведь еще вчера они ужинали у принца. Плюмаж-младший время от времени облизывал губы, вспоминая о превосходном вине, которое он там пил. Что же до брата Галунье, то стоило ему закрыть глаза, как пеоед ним, словно во сне, проплывали вздернутый носик дочери Миссисипи мадемуазель Нивель, горящие глаза доньи Крус, прекрасные волосы Флери и прельстительная улыбка Сидализы. Знай Галунье, кто обитает в магометанском раю, он тотчас бы оставил веру своих отцов и стал бы мусульманином. Страсти увлекли бы его именно туда. Впрочем, и сам он не был лишен достоинств.