Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот - [5]

Но в школе - в первой в его жизни канцелярии - его ожидало серьезное потрясение: новая мама не желала его любить только потому, что из-под его пера выходили слишком кособокие члены будущих букв и цифр. Наталья сама бессменная отличница - была ошарашена, что ее вундеркинд носит двойки и тройки. Она вырывалась с работы в школу советоваться с немолодой иссохшей дурушей в плоских кудряшках образца второй половины сороковых и получила мудрый рецепт: контроль и строгость.

Умудренный Сабуров только посмеивался и, вечерами проходя с умненьким Аркашей весьма углубленный и расширенный курс математики, готовил ему нет, не триумф, не настолько Сабуров был глуп, чтобы ожидать триумфа от посредственностей, от канцеляристов, но - щит, за которым Аркаша будет неуязвим. Однако через три-четыре года и умудренного отца ожидало известное потрясение. К этому времени Аркаша уже самостоятельно изучил школьный курс алгебры и тригонометрии, по физике прорабатывал электричество и магнетизм, школьные задачи щелкал как орешки, - но получал все больше четверки, а то и тройки.

Наконец, сломив гордыню, Сабуров отправился в школу объясняться с учительницей и узнал, что существуют правила записи, ОДИНАКОВЫЕ ДЛЯ ВСЕХ, а Аркаша забывает провести то вертикальную черту, то сразу переходит к скалярной записи, опуская векторную, то еще что-нибудь, а ПОРЯДОК ЕСТЬ ПОРЯДОК. Один для всех.

Ничего, разочарован может быть лишь тот, кто очарован, пусть лучше Аркаша сразу узнает, что посредственностям, чьи медные лбы составляют плоть Медного Всадника, нет дела до талантов, им есть дело только до единообразия.

Обычно в интеллигентных семьях гуманитарными способностями называют тупость к точным наукам. Аркаша проявлял гуманитарные способности всерьез: небезынтересно сравнивал "Воскресение" с "Преступлением и наказанием", Гоголя и Чехова знал наизусть, из Шекспира больше всего любил "Гамлета", по всей квартире были разложены забытые им на месте прочтения стихотворные сборники всевозможных классиков, да и писал он без единой ошибки, и грамматическими правилами сыпал, как поднаторевший стряпчий, и получал четверки за то, что вечно путал, какие члены положено подчеркивать прямой, а какие волнистой.

На столкновение с Медным Всадником Аркаша реагировал, в общем, правильно: все меньше интересовался школой и все больше уходил в собственные занятия и запойное чтение, - возвращаясь домой, Сабуров чаще всего заставал его на кровати с книжкой, другая книжка раскрыта на столе, третья на подоконнике в кухне, а четвертая на диване, - ее он читал, стоя на коленях, как и положено стоять перед священным предметом. Но, увы, - Аркаша не ограничился безразличием к школьным делам, а распространил его и на внешкольные. Поэтому занятия с сыном утратили для Сабурова всякую прелесть, а вскоре он и вспомнить о них не мог без раздражения.

А ведь во всех Аркашиных начинаниях были очевидны успехи... Но ему, казалось, не нужны были никакие достижения, если они не приносили ЛЮБВИ. (Интересно, что желание снискать усердием дополнительную любовь папы с мамой Аркаша не обнаруживал, - видимо, в их любви и без того был уверен: неинтересно побеждать побежденного.)

И чтение у него почти вытеснилось общением, причем общением весьма и весьма странным...

Но ведь Сабуров и сам когда-то учился в школе, когда-то и сам был в Аркашином положении, но ушел в мир внутренний, чтоб внешнего не видеть, и вынырнул из него только в университете - вынырнул и вознесся звездой. "И мы пришли, и встретил нас Куницын...". Вернее, старик Семенов нас заметил и, в гроб сходя, благословил. Сабуров слушал его спецкурс по "проблеме Семенова", и Семенов, входя в аудиторию, чрезвычайно учтиво приветствовал всех собравшихся и отдельно, как дирижер первой скрипке, пожимал руку Андрею Сабурову, дружески приподнимавшемуся из-за первого стола.

Академик Семенов был известен, кстати, еще и тем, что читал свой спецкурс много лет подряд, абсолютно не обращая внимания, тридцать человек собралось в аудитории или двое. Но Семенов, возможно, продолжал бы отправлять свои богослужения и в пустом храме. ("Так что же, не только восхищением питается творчество?..)

Уже на третьем сабуровском курсе Семенов рекомендовал в "Доклады Академии Наук" статью девятнадцатилетнего Андрея Сабурова. А дипломную работу Сабуров защищал уже по четырем публикациям, закончив университет на год раньше срока, и сразу же представил ту же работу в Ученый Совет. Знал бы, в какое колдуновское болото ему предстоит шмякнуться с небосвода, не спешил бы, посидел еще два аспирантских года среди людей, умеющих ценить Красоту. Но он еще спешил неизвестно куда, и защита прошла среди таких славословий, как будто это были похороны. (Чуяли...) А Семенов всенародно объявил, что кандидатских работ такого изящества и остроумия ему не встречалось во всей его научной карьере, - начавшейся еще в Императорском Санкт-Петербургском университете.

Словом, он, Андрей Сабуров, вырвался же из школьного болота, а Аркаша почему-то закис. А все потому, что стремиться надо не к симпатиям соседей и сослуживцев, людей посредственных, а к тем, кто восседает на Олимпе. ("А почему же ты сам закис, не имея похвал живых людей?..") Может, дело в том, что он, отец, представлял сыну науку не как служение чему-то сверхъестественно высокому, а всего лишь как прозаическое средство прокормления и безопасности? Его-то самого вели совсем другие маяки... На книжных полках Сабурова-деда, сколько помнил Сабуров-отец, всегда стояли жизнеописания замечательных людей, и маленький Андрюша с самого раннего детства поглощал упоительные рассказы отца о великих людях (лишь через много лет он понял, что это были не рассказы, а сказки). Отец не разбирал характеров и профессий, - у всех великих была как бы одна общая профессия - "великий человек" (только политиков там не было, вдруг подумал Сабуров) - и с равным воодушевлением повествовал о Пушкине, Пастере, Гауссе, Мусоргском, Архимеде, Ньютоне и Рембрандте, и только, опять-таки, по прошествии многих лет Сабуров обнаружил, что отец ровным счетом ничего не смыслит ни в поэзии, ни в биологии, ни в музыке, ни в живописи, ни, тем более, в физике с математикой, - его занимала и приводила в почти религиозный восторг одна общая для всех великих схема: таланты страдают и созидают, а обыкновенные люди преклоняются перед ними и благоговейно возлагают цветы к подножию их памятников. "Ты ошибался, папочка, люди поклоняются успеху, а не таланту".