Good night, Джези - [69]

Он отшвырнул палку и сам взял меня под руку, крепко. Мы были почти одного роста. Без палки нам уже никто не сочувствовал. Прохожие усмехались. Что ж, двое немолодых педрил.

— У нее больное сердце, очень больное.

— Да что вы говорите?

Я остановился и вырвал руку.

— Это гораздо унизительнее, чем я предполагал, снимите очки.

— О’кей. Слушаюсь. — Он снял очки.

— Вы спросили, как я отношусь к сексу. Хорошо отношусь, но я жду. Ей нельзя заниматься сексом, — сказал я. — То есть до операции нельзя.

— Это шантаж? — Он улыбался.

— Вот-вот. Я боялся, что вы именно так поймете.

Мы двинулись вперед. Теперь он остановился перед зоомагазином. На витрине очаровательные щеночки возились в опилках на дне стеклянной клетки.

— Прелесть, верно? — Он улыбнулся. — Интересно, что из них вырастет.

— Наверно, большие собаки, — сказал я.

— У меня когда-то была собака. — Он поморщился. — Я ее пристрелил.

— Взбесилась?

— Ну, не проявляла дружеских чувств…

Мы свернули в Гринвич-Виллидж. Миновали книжный магазин. На витрине лежали его книги. Дальше было итальянское кафе.

— Зайдем, — попросил он.

Без палки и без очков его узнавали. Мы пили капучино.

— Вы правда ревнуете? — Он усмехнулся.

— Конечно. Очень. Хотя это и странно, ведь фактически вас нет, вы — фантом. Оседлали своего конька и промелькнули. Но я ревную. Возможно, моя жизнь в ваших руках. Отпустите Машу… пожалуйста… что вы за нее хотите?

— Давайте поторгуемся. Что вы предлагаете?

— А что вы хотите? Деньги у вас есть, значит, о выкупе не стоит и заикаться. Взывать к вашей порядочности… смешно. Если хотите, могу встать на колени.

— Только если это доставит вам удовольствие. — Он посмотрел на часы. — Мне пора. А где Маша?

— В больнице на обследовании. О выставке до операции и речи не может быть.

— Бедняжка. Приятно было с вами поболтать. — Он встал. — Пошли.

— Хорошо, — сказал я.

— Проводите меня до дома, — попросил он и снова закрыл глаза. — И возьмите, пожалуйста, под руку. Я устал.

— Это были «Пасьянсы».

— Какие пасьянсы?

— Книга, в которую мать положила письмо. «Пасьянсы».

Темная ночь в кафе «Каренина»

Погода была отвратительная, подгоняемые ветром струи дождя бились в окна, барабанили по дощатому настилу boardwalk, отступали и снова пытались силком прорваться внутрь. Два красных фонарика на цепочках у входа раскачивались и крутились, как кометы. Черное небо слилось с разбушевавшимся океаном, а официанты — с гостями.

На маленькой втиснутой в угол эстраде пианист и гармонист в пятнадцатый раз исполняли «Подмосковные вечера», вынужденно прерываясь, чтобы осушить подносимые им в знак благодарности стопки со «Столичной». Гармониста Бог создал для игры на аккордеоне: он был низенький, коротконогий, но широкоплечий и мехи растягивал до предела. И почти не пьянел. Пианист, немолодой, тощий, с длинными жирными волосами и крючковатыми пальцами, держался хуже. В остальном же все было так, как и должно быть. Толчея, кто-то матерился, кто-то читал вслух письмо от невесты из Москвы и плакал, кто-то пытался рассказать анекдот, но его то и дело перебивали. Заскочили, но только на минутку, две молоденькие проститутки из Минска, совсем еще девочки, их прислали из соседнего борделя за водкой. Для толстяка Григория, хозяина автозаправки, и двух его спутниц они за сотню станцевали и спели «Школу танцев Соломона Кляра», за что получили по стопке сверх нормы. Рышек выдал девчонкам картонный ящик со «Столичной», и они отправились обратно, работать.

Гармонист запел «Темную ночь», и зал на минуту притих, потому что это была песня из кинофильма «Два бойца», где ее пел всенародный любимец, легендарный Марк Бернес.

А я сидел с Клаусом Вернером за служебным столиком Рышека у окна с видом на темноту. Клауса я сюда притащил, потому что он, хоть и бывал в Москве, на Брайтоне никогда не был, а коли уж взялся за этот фильм, то ему следовало как минимум ощутить здешнюю атмосферу и поесть сибирских пельменей. И не только пельменей: время от времени Рышек подбрасывал нам блюдо с копченой рыбой — камбалой, угрем или лососем; ну а еще мы пили. Я больше, Клаус меньше; я нервничал и доказывал, что необходим еще один флешбэк, и снять его нужно в Варшаве, а он упирался, что нет, тех, что уже есть, достаточно, и вообще это анахронизм, и его с души воротит, когда камера наезжает на лицо актера, наплыв — это прошлый век. Да, он знает и понимает, что мы живем одновременно в нескольких разных временах, без детства нет старости и наоборот, но в фильме вполне можно обойтись обрывком диалога или старой фотографией в газете.

Я убедился, что для него главное — не искусство, а бабло, поскольку он хотел ограничиться еще только тремя съемочными днями в Нью-Йорке, а все остальное снимать в Торонто, который давно уже в фильмах успешно изображает Ист- и Гринвич-Виллидж, и обходится это намного дешевле; ехать в Польшу, считал Клаус, значит бросать деньги на ветер. Хуже того, его поддерживал молодой, но уже номинированный сербский режиссер, который успел получить добро на следующий фильм по запискам охранника Милошевича и завлек на главную роль звезду. Но я просил, умолял, чуть не плача доказывал, что без нескольких сцен в Польше, куда Джези приезжает подписывать «Раскрашенную птицу», обойтись просто невозможно, возьмите тех же греков: судьба, ловушка и проклятие уже стучатся в дверь.