Гонобобель - [27]
– Про Севастополь давай!
Петр Сергеич летал пальцами по кнопочкам, как будто они были без костей, изрядно поддавший Дед старательно выводил – «…Севастополь, Севастополь, город русских моряков…». Шпак, Морев и Доктор пытались подпевать нестройным хором.
Доктор пил мало и хмелел быстро, во время очередного перерыва на тост он попросил сыграть народную песню «У церкви стояла карета». Кроме Доктора слов никто не знал, и он звездил, пел старательно, с подвыванием, так пел, что очки запотели, – «…Горели венчальные свечи, невеста печальна была…» Исполнение было встречено бурными аплодисментами и на берегу, и на ялике.
Потом были «Яблочко», «Белый пароход», «Морская душа», «Раскинулось море широко» и много других красивых песен о море и моряках, пока Дед не осип. Отдыхали душевно – и напелись, и напились, нахохотались и наговорились на год вперед.
Напоследок спели «Варяга», как водится, хором и стоя.
Баянисту дали передых, Дед с жалостью, от сердца спросил:
– Хороший ты человек, Сергеич, жаль, что слепой. Как ты, бедолага, с этим живешь, все время в темноте?
– Да, мой мир черный, но я привык, и мне в нем хорошо. Мой мир без цветов, зато он полон запахов и звуков. И не нужно меня жалеть, я могу то, что недоступно вам. Единственное, что меня все время волнует, – страх падения. Это состояние трудно объяснить, как будто ты всю жизнь ходишь по краю пропасти и в любой момент можешь ощутить бездну под ногами.
Он был так искренен, что у Доктора по щекам покатились слезы, щемило гадкое чувство, казалось, что каждый из присутствующих виноват уже тем, что зряч.
Гросс-адмирал нарушил тягостное молчание:
– Ну что, по последней и возвращаемся.
Баяниста развезло, Доктор помог ему снять инструмент и аккуратно уложил его в футляр. Дед налил по трети стакана и струганул сыра с колбаской. Доктор протянул музыканту стакан, тот, пьяно покачивая головой, возмутился:
– Ты чего это, давай полный наливай!
Все молча уставились на Петра Сергеича, тот хоть и был нетрезв, но все же понял, что лопухнулся. Гросс-адмирал вплотную придвинулся к нему и взял за грудки.
– Ах ты, сука, кот Базилио недоделанный, утоплю. А ну снимай с него жилет!
Говорил спокойно, без истерики, и стало ясно – сейчас утопит. Шпак деловито стаскивал с баяниста спасательный жилет.
– Вот падла, а я его жалел.
Сергеич, поняв, что здесь не шутят, взмолился:
– Да вы что, мужики?! Я ж артист, это у меня такой сценический образ.
Шпак убрал в форпик снятый с баяниста жилет.
– Ничего, гад, сейчас образ Муму репетировать будем.
Маэстро трухнул не на шутку, упал на колени и каялся:
– Ну виноват, простите! В конце концов, я же к вам не впередсмотрящим нанимался! Отработал честно, а оплату можно и по зрячему прейскуранту.
Гросс-адмирал смягчился, не портить же праздник, в самом деле.
– Ладно, живи пока, Паганини хренов.
Почему он помянул Паганини, было непонятно, но в его устах это явно звучало как ругательство. Что ни говори, а на Причале отдыхать умели, всегда было что вспомнить.
Откровение Павла Сквернослова
Павел Петрович Бах был человеком, мягко говоря, непростым, о таких обычно говорят «с ним не похристосуешься». Мезальянс его богатого внутреннего мира и настораживающей внешности был вызывающим, и в разных ситуациях Петрович воспринимался по-разному – от бомжа-кликуши до философа, записывать за которым не постеснялись бы и Бердяев с Флоренским.
Но были две вещи, которые он делал, независимо от обстоятельств, всегда и везде, – курил и ругался. Он не мог ругаться заочно, только глаза в глаза, и если рядом не было homo sapiens, способного достойно оценить виртуозность и глубину изрыгаемого, он на голубом глазу материл рыбу за то, что заглотила крючок, дерево за то, что выросло не там и мешает, двигатель за то, что не заводится, даже когда он трепал за ухом и нахваливал жившую при нем маленькую лохматую сученку по кличке Жужа, казалось, что он делает ей последнее предупреждение. Близко знающие его люди могли предположить – первое, что он сделал, покинув материнское лоно, так это закурил и послал куда подальше акушера.
Петрович, готовый взорваться в любую минуту, гордым орлом восседал на кормовой банке ялика, поджидая опаздывающих Морева со Шпаком. Первым появился Морев и, даже не думая оправдываться, получил порцию выстраданного негодования. Следом появился Шпак, и Павел Петрович переключился на него.
Завели двигатель, и пламенное дрючево Петровича потонуло в спасительном тарахтенье, направляемый опытной рукой, ялик заскользил на выход из бухты. Петрович успокоился и закурил.
Когда ялик был уже на приличном расстоянии от берега, он начал крутить головой и жадно хватать ноздрями воздух, потом свесился за борт и что-то пристально рассматривал в воде.
– Все, пришли, подвески ставьте на луфаря.
Петрович заглушил двигатель и положил ялик в дрейф. Через пару минут, дружно треща катушками, они вытащили первых луфарей.
– Ну, Петрович, ты просто волшебник!
Заканчивалось время утренних сумерек, вскрылись рассветные вены, и первые брызги солнечных лучей подожгли золотой купол Владимирского собора, свет от которого медленно разливался по всему Херсонесу. Морев невольно перекрестился.
