Гонобобель - [28]

– Красотища-то какая неземная.

Наблюдая за молодежью, обильно осеняющей себя крестным знамением, Петрович с выражением глубокого личного горя на лице и с искренним отчаянием в голосе выдохнул:

– Эх, славяне, такую религию просрали!

– Петрович, ты это чего?

– А ничего! Бьетесь лбами об алтарь, креститесь, а Библию хоть раз от начала до конца прочли?!

Морев неуверенно промычал:

– Ну читали.

– Вот именно, что «ну»!

Он злобно зыркнул в сторону Шпака.

– А ты, шалопут? Есть хоть одна заповедь, которую ты не нарушил?

Шпак напрягся, поскреб макушку, потом с облегчением выдохнул и, смущенно улыбаясь, промямлил:

– Есть – «не убий».

– Ну хоть что-то. Прочувствуйте вы, дурьи головы, – Бог не в церкви, туда ходить – только душу поганить. Бог в нас, в природе, а попы и сами не знают, чего городют. Вон сколь христиан развелось, и католики, и протестанты, и православные, какие-то нехалкидонские церкви. Хрен их разберет, и главное, спорют чуть не до драки, догматы у них, вишь, не совпадают. Я вам так скажу, вера – она или есть, или ее нет, а как ты, грешный, крестишься – справа налево или наоборот, не суть, и когда ее религией подменяют и на коммерческие рельсы ставят – тогда все, конец. Это ж надо, Льва Николаевича Толстого сиволапые от церкви отлучили!

Петрович ловким щелчком бросил за борт окурок и закурил новую сигарету.

– Мир с ума сошел, людей в животных превращают, общество потребления, мать его, историю переврали, а как без корней жить? Вот недавно выяснилось, что люди произошли от древних укров. Спасибо, просветили. Но ведь пройдет лет десять, пятнадцать, и вырастут дети, которым эту хрень преподают, и будут они в это верить и потом детей своих этому научат. И не только хохлы чудят, и мы свою историю переговняли напрочь, вон один умный германец сказал, что немцы – это бельгийцы с манией величия, а пруссаки это – славяне, забывшие, кем были их деды.

Морев снял с крючка очередную рыбу и бросил в садок.

– Ну ты, Петрович, даешь! А корейцы, значит, – это китайцы, которые думают, что они японцы?

– А ты вообще молчи! Ты родословную своей собаки знаешь лучше, чем свою собственную. Как вы все живете? На работе воруете, врете по поводу и без повода.

Презрительно скривив рот, он махнул рукой в сторону Шпака:

– По бабам шляетесь.

Шпак обернулся к нему вполоборота:

– А чего сразу я? Я рыбу ловлю.

Петрович безнадежно покачал головой:

– Господи, кому я все это толкую? Вы ж про людей хорошее только на кладбище говорите…

Дальше пошел винегрет из ведической традиции, учения великого индуса Ошо и богатого жизненного опыта Петровича, слегка приправленный христианским учением. Между тем садки наполнялись отборным луфарем, а радости почему-то не было.

Через полчаса наводная проповедь Павла Петровича подошла к концу.

– Да поймите же вы, наконец, самое ценное, что Бог дал человеку, – это жизнь, и тратить ее на то, чтобы изучать, как правильно переходить дорогу, – идиотизм! Тратить на то, чтоб большим начальником стать – идиотизм! Тратить на то, чтоб дом полной чашей, – идиотизм! Это же с самого детства вся жизнь из-под палки. Да разве это жизнь? Посмотрите на меня, нет у меня ни хрена, а я счастлив, потому как делаю то, что люблю, и люблю то, что делаю. Попомните меня, если торгашам окорот не дать, если и дальше они будут тон жизни задавать – всем кирдык настанет, и Причалу нашему тоже. Нет у них внутреннего тормоза, краев они не видят. Вы когда-нибудь видели, чтоб я рыбы ловил больше, чем съесть могу? То-то и оно, а этим волю дай, в море и водорослей не останется.

К полудню вернулись на Причал, привязали ялик и разошлись молча. В домике Шпак солил рыбу, а Морев чистил лук для ухи.

– Слышь, Шпак, ты чего-нибудь понял? Может старому налить надо?

– Не, не поможет. В церкву его надо, беса, гнать. Совсем старый сбрендил, напророчит нам светлое будущее, Нострадамус хренов.

– А главное, уверенно предсказывает, прям как метеоролог.

– Ну, тогда не страшно, у метеорологов редко что сбывается.

Морев вытер рукавом слезы от лука.

– Ну-ну, поживем увидим.

Исход

С самого утра Причал находился в приподнято-торжественном состоянии, к дежурке не спеша подтягивались его обитатели – в 9.00 начиналось отчетно-выборное собрание, и, чтобы никто не смылся на рыбалку, выход в море был запрещен. Все были одеты по-праздничному, соответственно случаю, а точнее, наполовину празднично. Побросав неотложные дела по ремонту яликов, подготовке снастей, наведению порядка в халабудах, люди скидывали с себя узюзюканные рабочие куртки и спецовки, взамен надевая чистые рубашки и футболки, но низ оставался рабочим.

Без пятнадцати минут девять Морев вылез из сарая, так и не найдя, куда подевались шпажки для копчения, снял грязную рубаху, надел новую красную майку, стряхнул пыль с давно потерявших цвет замазанных суриком джинсов и вышел из домика.

Отгрохотали майские праздники, молодая зелень, еще не опаленная злым летним солнцем, переливалась изумрудным глянцем, народ, прошедший стадию отрезвления после десятидневных ликований, был готов внимать и требовать отчета.

Импровизированное место президиума располагалось под навесом у дежурки, за столом, на котором обычно забивали козла. На площадке рядом собрался народ, старики пришли со своими стульями и табуретками, образовав три ряда партера, за ними на импровизированной галерке столпились все остальные. Около стола в теплой пыли валялся постаревший кобель Мишка, лениво мотая головой, он отгонял жирного приставучего шмеля. Председатель встал, немолодой крепыш с обветренным лицом кирпичного цвета, поправил очки, стянутые на затылке резинкой от трусов, и внимательно оглядел собравшихся: