Гончая. Гончая против Гончей - [103]

— Скажите, Илиев, — спрашиваю холодно, — почему вы убили Бабаколева?

Выражение изумления облагораживает черты его лица, их портит лишь рот, разинутый, как у рыбы, вытащенной на сушу. В этот миг его не интересует моя поизносившаяся элегантность, он чувствует, что его приперли к стенке, и не знает, как реагировать.

— Опять двадцать пять… зачем мне было его убивать, гражданин следователь, ведь он был такой хороший человек?!

Эти два слова — «хороший человек» — начинают резонировать в моем пенсионерском мозгу, и я решаю их записать на листе бумаги.

— Рад, что вы так считаете, — произношу мягко, — но Христо нет в живых, а имение вы, Илиев, тут, передо мной!

Встаю из-за стола, подхожу к окну и поднимаю шторы. Из труб соседних домишек мирно вьется дым: он висит в прозрачном воздухе, как нарисованный. Иногда жизнь настолько грязна, что у тебя светлеет на душе даже при виде дыма!..

(12)

Я где-то читал, что целый ряд великих открытий был сделан во время сна. Менделееву снилась ныне известная всем таблица — так он проник по другую сторону видимого мира, прозрел его гармонию и построил его в соответствии с атомным весом химических элементов. Мой сон не был божественным откровением, наоборот, — он показался мне наивным и элементарным. Я находился у водохранилища, закинул удочку и увидел, как в прозрачной воде к приманке плывет большая рыба. Она приближалась плавно и красиво, но в последний момент ее обогнала какая-то невзрачная уклейка. Выхватив удочку, я закинул ее снова. Вода была прозрачной, как воздух, где-то в глубине вновь появилась тень большой рыбы, я сгорал от охотничьего азарта, а кто-то бубнил мне что-то о человеке из черной «волги», утверждал, что он наркоман, и это не давало мне сосредоточиться. Проснулся я с неясным чувством разочарования, как будто ловил пустоту. Сев в постели, не зажигая света, я осознал, что мой сон — метафора, сложное переплетение известного и неизвестного, в глубине которого скрывается Большая рыба.

Нашарив босыми ногами шлепанцы, я поднялся и пошел к двери, оставив позади тихое дыхание Марии, ее беспомощность во сне, которая в молодости меня просто опьяняла. Белизна кухни ослепила меня, было полпятого, я знал, что не смогу больше заснуть, но заняться было нечем. Бессонница — особый вид одиночества; чувствуешь себя преданным самыми близкими людьми — они блаженно отсутствуют, отдавшись своим подсознательным влечениям, все они в тебе, но ты один в пустоте знакомого мира, твоя исключительность тебя подавляет, потому что не с кем ее разделить. Я сварил кофеварку крепкого кофе, побрился, чувствуя себя обманутым, как будто нынешний день, еще не родившись, уже кончился.

Мне не давало покоя то, что я вчера узнал от Пешки. Я был уверен, что он говорил правду: правда, подобно женскому наряду, частенько служит красивой упаковкой для лжи. Но сколько бы я не размышлял, я неизменно приходил к выводу: за несколько месяцев, проведенных на воле, Бабаколев не смог бы подружиться с человеком из «высшего эшелона», а тем более познакомиться и влюбиться в избалованную девушку, которая упорно приглашала его в гости.

Христо был стеснительным по натуре, не мог также похвалиться ковбойской внешностью или дядюшкой в Америке — он был неудачником, бывшим заключенным, аутсайдером, освободившим даже родственников от обязанности его любить. Он отошел ото всех, уединился в мрачном шоферском общежитии, и его тяга к общению удовлетворялась единственно присутствием Пешки. Уже само их равенство перед судьбой было основанием для близости. Перед господином из черной «волги», а тем более перед дамой с небесно-голубыми глазами он должен был чувствовать себя бедным и незначительным, неравным, следовательно, и несвободным! Насколько я его знал, он был горд до самовлюбленности и всегда поступал в соответствии со своими собственными принципами. Что заставило его подчиниться этим самодовольным людям, какую пользу могли извлечь они из знакомства с этим меченым, опозоренным человеком?

Христо намекнул мне, что знает одну «грязную историю». Эти слова, словно Большая рыба в моем сне, вертелись вокруг да около в моем мозгу, но на приманку клевала одна мелочь. Он не захотел поделиться с Пешкой: вероятно, опасался как бы не испачкать словом что-то сокровенное, осквернить какую-то чудом спасенную святыню. Наверное, он сочувственно слушал излияния друга, возмущался порядками в детской трудовой колонии, примирился даже с его предательством во врачанской тюрьме, считал его невинно пострадавшим, но про себя ничего не рассказывал — молчал, как испорченный телевизор. Приходилось рассчитывать исключительно на личные впечатления Пешки. «Девочка приглашала Христо в гости, — сказал он, — а потом всегда уходила». Следовательно, встречи с Бабаколевым девушку забавляли, ей были приятны его неумелые чувства, они льстили ее женскому самолюбию, но эмоционального влечения к нему она не испытывала. А что испытывала? Жалость, сострадание, благодарность? Благодарность… я почувствовал, что покрываюсь жарким потом, в голове у меня прояснилось, мне стало вдруг понятно, что я уже давно знаю нечто, что непрестанно от меня ускользает, ибо кажется безумным и нелепым.