Гончая. Гончая против Гончей - [104]

«Считай, дурень, овец — до ста!» — приказал я себе, сделал глоток кофе и принялся мерить шагами кухню. Сейчас все вокруг — сверкающие кафельные плитки, белая скатерть, электрическая плита, холодильник, занавески — показалось мне тюрьмой, от строгого порядка в которой веяло холодом. Я дернул на ходу скатерть, чтобы нарушить безукоризненность ее линий — мне была нужна анархия, видимая — пусть и временная — перемена, порядок мешал мне думать.

«Кто мог бы испытывать благодарность к неудачнику Бабаколеву?» — спросил я себя, и вдруг меня озарило: дело о наркоманах! Не напрасно в моем идиотском сне чей-то голос нашептывал мне в ухо: «Человек из черной «волги» — наркоман!» В деле, которое я вел семь лет назад, были замешаны три девушки… одна из них — Жанна или Жасмина (память моя стала в последнее время дырявой, как старое решето) — была очень красивым, голубоглазым и капризным существом. Отец ее работал в министерстве легкой промышленности, а Христо был его шофером. «А если Бабаколев еще тогда был влюблен в Жанну, еще тогда сознавал безнадежность своего чувства и именно поэтому принес себя в жертву?» Его упорное желание взять всю вину на себя меня удивило: филантропия и доброта были заложены в его характере, но по какой-то неведомой причине они предстали передо мной в гипертрофированном виде. Семь лет назад я не смог понять мотивов такого поведения, но сейчас уже знал, кто может испытывать благодарность к бывшему заключенному. «Нет ничего коварнее неоплаченной благодарности, — подумал я, — она или стремится нас унизить, или оборачивается своей противоположностью — омерзением».

Я выпил залпом остаток кофе, потом, не сознавая, что делаю, побрился во второй раз, порезался, но боль от ранки доставила мне удовольствие. Было полшестого, а архив следственного управления открывался в восемь. Я чувствовал себя настолько взвинченным и нетерпеливым, что справедливо себя упрекнул: «Ты, Евтимов, и в самом деле Гончая… жестокий человек!»

(13)

Я все убрал с письменного стола, даже пишущую машинку и пепельницу, потускневшая полировка делает его похожим на слепца. На столешнице — три фотографии девушек, проходивших по делу о наркоманах, а также — на всякий случай — и старая фотография Веры, когда она еще была студенткой. Перекладываю их и так, и сяк, как какой-нибудь колдун, потом закуриваю, чтобы превратить ожидание в привычные действия, в знакомое удовольствие. Наконец, дверь открывается и в кабинет входит Пешка. Лицо у него заспанное, он еще не завтракал — сейчас он похож на недовольного малыша. Он пытается выдавить из себя улыбку, но у него это не получается; я же, напротив, сама приветливость, боюсь только, что руки дрожат.

— Илией, — голос мой предательски срывается, — вам знакома какая-либо из этих «кошечек»?

Он медленно и равнодушно подходит к столу, смотрит на лежащие на нем снимки, и вдруг глаза его вспыхивают.

— Это та девочка, с которой Христо встречался в баре «Кристалл»! — Его корявый палец указывает на мечтательное личико Жанны Панайотовой, отец которой, как мне кажется, стесняется ездить на черной «волге».

— Вы уверены, что это она?

— Как бы на нее вышли? — спрашивает Пешка вместо ответа.

Он глядит на меня с восхищением, которое словно враз обновляет мой поношенный костюм.

— Сегодня допроса не будет, — говорю жизнерадостным тоном, — но это не мешает мне угостить вас кофе.

В какое-то мгновение мне кажется, что в глазах у него мелькнула ирония, но в следующий миг он наклоняет голову, поправляя воображаемые стрелки на брюках.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

(1)

Все лампы в гостиной были зажжены, эта праздничность позволяла заметить, что стены у нас закопченные, мебель старая, обивка кресел истерлась. Раздвижной стол ломился от яств, напоминая мне кулинарную выставку, хрустальные бокалы сверкали, тончайший фарфор тарелок излучал свет, для пущей красоты горели три свечи. От всей этой роскоши веяло торжественностью и страхом.

Никто из нас не мог найти себе места — женщины сновали туда-сюда, складывая салфетки, расставляя стулья, поднося овальные блюда с закуской. Мы должны были понравиться гостю, и это заставляло меня испытывать чувство стыда. Элли была необычайно тихой и молчаливой. Сидя напротив телевизора, она глядела на пустой экран: телевизор мы выключили. Мария распустила волосы и надела выходное платье, Вера нервно прохаживалась возле двери, словно абитуриентка в ожидании своего первого бала, а я, одетый в самый траурный свой костюм, ожесточенно курил. Мне разрешили курить в гостиной, потому что мы все знали, что сегодня праздник, что должно произойти что-то красивое и нужное. Мы просто обессилели от волнения, но самое неприятное — в непривычной расстановке мебели в гостиной, в самом ее воздухе я ощущал присутствие Симеона. Мне всегда был по душе тот ужасный беспорядок, который так непосредственно создавал мой бывший зять. Я посмотрел на Веру: побледневшая, испуганная, она была прекрасна. Ее серые глаза светились, как жемчужины, тонкая, изящная, одухотворенная, она напоминала хрупкую статуэтку, которая каждую минуту могла разбиться. Я яростно затягивался, но никто не обращал на меня внимания, чувствовал я себя уставшим и измотанным, словно вкалывал целый день, а мы из-за всех этих треволнений вообще не ездили на дачу.