Гончая. Гончая против Гончей - [100]
— В каком смысле вы употребили слово «остался»?
— Видите ли, гражданин следователь, самой крупной и важной фигурой в шахматах является Король. Вокруг него постоянно крутятся, угрожая ему, враги, своя армия, конечно, защищает его по мере сил, но, по сути, это самая незначительная и беспомощная фигура. Движется неуклюже, убегает с трудом, нападает без фантазии… сиречь, главное — чтоб был Король, а власть находится у других фигур.
— А например, Пешка может стать Королевой?
— Вам, гражданин следователь, хочется меня обидеть, но, скажу вам, мы, мелкие фигуры, иногда действительно играем крупную роль в большой игре.
— Я не собирался обижать вас, — говорю примирительно. — А сейчас, Илиев, я задам вам один вопрос и надеюсь, что бы честно на него ответите. Какая черта личности Бабаколева являлась для него роковой?
Жилы на шее Пешки вздуваются, на губах появляется ироническая улыбка. Теперь он тянет время: взяв со стола пластмассовую чашку, пьет кофе маленькими глотками. Ему надо и обмануть меня, и сказать правду; он не хочет еще вначале потерять мое доверие, в то же время мой вопрос явно затрудняет его.
— Христо был не для мира сего, гражданин Евтимов, он не был наивным, но поступал, как дурак. Я понимаю — можно поскользнуться раз, два раза… но он обманывался постоянно, и это доставляло ему удовольствие. Пусть это прозвучит претенциозно, но именно в этом выражалась его свобода! За неделю до его смерти мы с ним были в «казино». Это аллея в парке за Дворцом пионеров. Там собираются все отребье Софии — бездельники, кретины, бывшие арестанты… Играем в кости. Иной раз ставки бывают очень высокими, случается, кто-то проигрывает две, даже три тысячи левов. В «казино» полно драм, почти каждая игра заканчивается дракой. Без Христо я бы туда не пошел, мне ужасно нравятся азартные игры, но я боюсь. И он не пошел бы без меня — просто ему это было неинтересно. Ну, образовали мы «стол». Холодина, ветер дует мне в спину, почки совсем отморозил. Играли мы около трех часов, Христо выиграл двести тридцать левов, а я восемьдесят. Выиграли честно, по всем правилам… я от холода вообще превратился в ледышку. Двое игроков отправились восвояси, а третий вдруг прицепился к нам, как репей… плачет, из носа кровь потекла… Чем, лопочет, я буду детей кормить? Не надо было играть, объясняю я ему, а он ревет, из носа кровь капает. Идем мы, и возле каких-то декоративных кустов Христо вдруг останавливается, вынимает заработанные двести тридцать левов, потом хватает меня за ворот, вытаскивает из моего внутреннего кармана мои восемьдесят левов и все отдает тому подонку! Все наше трудолюбие и удача пошли псу под хвост, обобрал меня, своего друга, ради какого-то ничтожества! Мы собирались в случае выигрыша пойти в ресторан японского отеля… от горя я еле доплелся до закусочной на улице графа Игнатьева. Таким он был: не позволял, чтобы его дурили другие, ему доставляло удовольствие обманывать самого себя, давил он своей подлой добротой на других, мешая им жить. Я восхищался им, гражданин Евтимов, честное пионерское, восхищался, но все же умеренно…
— Мне известно, что вы были друзьями, вы утверждаете, что восхищались Бабаколевым, — тогда почему вы его предали, когда он сделал попытку бежать из тюрьмы?
Глаза Пешки снова темнеют, на лице появляется жестокое и мстительное выражение, но он тут же овладевает собой, вскочив, предупредительно подносит мне огонек — я уже с минуту верчу в пальцах незажженную сигарету.
— Так нас учили в детской трудовой колонии, гражданин следователь, — быть сознательными в отношении общества и своих товарищей. Или вы считаете, что я поступил неправильно? За полчаса до отъезда в прачечную Христо сообщил мне, что решил смыться. Для чего он это сделал, кретин? Чтоб меня унизить! Не попросил совета, а просто сообщил, хотел, чтобы я знал, превратил меня в заговорщика — нет, еще хуже — в своего соучастника! Я доблестно переборол свои чувства, свою собачью привязанность к нему и спас товарища от огромной ошибки. Или вы, гражданин Евтимов, представитель самого высокоморального института, каким является следственное управление, упрекнете меня, назовете доносчиком и жалким тюремным стукачом? Но тогда кому же мне верить — вам или начальнику тюрьмы Плачкову? Он публично меня поблагодарил и наградил двухдневным домашним отпуском!
— Замолчите, Илиев! — сухо прерываю я. — Прочтите свои показания и подпишитесь!
День сегодня великолепен, воздух чист и свеж, выпавший вчера вечером снег искрится за оконной решеткой. Вершина Черни-врых окутана туманом и напоминает собой огромный опал. Солнце настолько ярко и ослепительно, что я вынужден наполовину опустить шторы, так что лицо Пешки оказывается в тени. Настроение у него отличное, мы с ним уже друзья, курим одни и те же сигареты и занимаемся одним и тем же делом — стараемся установить, кто и почему помог добродушному оригиналу Бабаколеву исчезнуть навсегда.
В своих показаниях Ташеву Пешка несколько раз упоминал о том, что Бабаколев встречался с каким-то таинственным мужчиной почтенного возраста, явно из элиты, который выходил из черной «волги». Лейтенант не обратил внимания на эту мелкую подробность, наверное, просто не поверил Пешке, но на меня лично произвело впечатление, что Пешка сам, безо всякого напоминания, не раз возвращался к неизвестному. По его словам, незнакомцу было лет пятьдесят пять, роста он был высокого, одет по-западному элегантно, а держался как начальник, сознающий высоту своего положения и незначительность Христо. Эта странная дружба (Пешка не присутствовал при их разговорах, наблюдал их издали) казалась нелепой и невозможной. «Христо был замкнутым человеком, — сказал Пешка Ташеву, — не дружил ни с кем, кроме меня, знакомых у него не было, с родными он порвал… Странно было и то, что он не хотел поделиться со мной относительно своих связей с такой высокопоставленной личностью. Я, конечно, его спрашивал — меня мучило естественное в подобном случае любопытство, — но он молчал, как бревно, сплевывал сквозь зубы и заявлял, чтобы я не лез в его дела».
