Гончаров - [43]

Где-то в бескрайнем мире, над ласково сияющими безднами затерялась малая горстка русских людей; забылось, кто кому подчинен и кто над кем начальствует, отложены попечения и заботы, все сошлись в семейный круг для какого-то тихого, бессловесного собеседования… Может быть, через час или через сутки налетит ветер, размечет этот круг, кого-то навсегда вырвет из него, а кого-то столкнет друг с другом в приступе отчаянья и смуты… Как же надо дорожить русскому человеку этими часами соборной тишины! Скоро ли еще все так сойдутся? И сойдутся ли все?

Вот, кажется, одно из тех состояний природы и души человеческой, которые наиболее близки Гончарову как наблюдателю и одновременно участнику.

В таких состояниях нет ничего чрезмерного, преизбыточного. И человек и природа видят друг друга как в ясном, незамутненном зеркале. Чрезмерного, в чем бы оно ни проявлялось, Гончаров не любит и не принимает. В этом смысле показательно его поведение во время бури, застигшей фрегат уже и Индийском океане. Эпизод с «классическим штормом» — одно из наиболее цитируемых мест в биографической литературе, посвященной Гончарову. Его сухая и категорическая реплика на приглашение капитана полюбоваться картиной шторма: «Безобразие, беспорядок!» — обычно трактуется как выпад против литературного романтизма или как свидетельство своего рода «черствости» писателя. Но так ли?! «Ведь бури, бешеные страсти, — утверждает Гончаров, — не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…»

Красота, по Гончарову, прежде всего в мере. Не в судорогах и изломах водной или любой иной стихии, не в смятении и неистовстве, а в глубоком ровном дыхании, исполненном чистоты и покоя. Здесь мы можем уже говорить не просто о человеческих вкусах и пристрастиях писателя, но о его эстетических представлениях о прекрасном и безобразном. И более того — о его взглядах на смысл миротворения. Пусть картинами насилия и хаоса восхищаются нетрезвые души, пусть одержимо вопят, захлебываясь собственным энтузиазмом. Его на этой пене не проведешь! Вот когда природа перебесится, когда все в ней отстоится, отцедится, тогда-то он и выйдет полюбоваться образом истинной красоты.

В Саймонсбее (24 мили от Кейптауна) «Паллада» снова долго чинилась: заменяли гнилые части обшивки, проконопачивали весь корпус снаружи и внутри. Ремонтные работы растянулись на месяц. Группа офицеров, к которой присоединился и Гончаров, получила возможность проникнуть в глубь Африканского континента. Из Кейптауна ехали в экипаже дорогой, недавно построенной в горах черными невольниками. Один из спутников Гончарова фотографировал представителей местных племен для этнографического альбома, другие собирали редкие минералы, образцы фауны и флоры. Иван Александрович посетил три тюрьмы, где содержали пленных кафров, готтентотов, бушменов, встречался с пленным кафрским вождем Сейоло. Несмотря на аккуратную европейскую наружность маленьких попутных городков и селений с их отелями, магазинами и аптеками, чувствовалось: за этим благополучием таится трагедия. Колонизаторы — среди них и здесь активнее всех вели себя англичане — успеха пока что добиваются лишь с помощью оружия.

За месяц пребывания в Африке Гончаров изучил целую библиотечку книг, посвященных прошлому края. Эти сведения он потом использует в историческом очерке Капской колонии. Говоря о многовековой войне между белыми и местными племенами, путешественник приходит к выводу достаточно скептическому: «Этому долго не будет конца. Силой с ними ничего не сделаешь. Они подчинятся со временем, когда выучатся наряжаться, пить вино, увлекутся роскошью. Их победят не порохом, а комфортом». История показала, что «они» все же не подчинились.

Уже третья остановка «Паллады» за пределами Европы (после Мадеры заходили на острова Зеленого Мыса), а настоящей первозданной жизни путешественники, в общем-то, еще не видели. Да и увидят ли впереди, если везде, где бы ни высаживались, хозяйничает все тот же, будто прессом отштампованный европеец в черном фраке? «Путешествия утратили чудесный характер, — записывает Гончаров. — Все подходит под какой-то прозаический уровень».

В письмах, которые он шлет в Петербург, иногда сквозят разочарование, усталость. Однообразие морских пейзажей как-то подтачивает представление о реальности преодолеваемого пространства. Казалось бы, совсем недавно покинуты скалистые берега Африки, а вот уже впереди острова Индонезийского архипелага. Вообще все путешествие до странности похоже на сон: «не верится мне что-то в эти океаны, в эту Яву, Суматру, не верится потому, что переходы морские как-то незаметны».

Стихия сна из субъективного авторского ощущения разрастается на страницах «Фрегата «Паллада» в многосложный, чрезвычайно емкий образ. Ходовую для тех времен метафору «дремлющий Восток» Гончаров обыгрывает на десятки ладов. Небо сонное, море спящее, земля дремлющая: и люди, конечно же, спят, дремлют, пребывают в каком-то забытьи; «индиец, растянувшись в лодке, спит, подставляя под лучи то один, то другой бок»; «малаец лежит на циновке»; даже часовые с ружьями ползают, «как сонные мухи».