Гоньба - [38]

Дядя понимает, что над ним насмехаются. Шутки шутят. Ну пошути в ответ! Давай языки почешем, острыми словами покидаемся. Посмеёмся да разойдёмся. Человек без юмора — хуже чумы и голода. На «Святой Руси» и от смерти — смешно.

«Цените юмор и пофигизм. Они порой вытаскивают нас из таких ситуаций, в которых нас оставляет даже надежда».

Ценим, применяем. Ситуации «оставлены без надежды» — наша национальная среда обитания.

Увы, дяде нужно статус блюсть. Он не видит во мне человека — только Воеводу Всеволжского. Мутного князьца сопредельного поганского, по большей части, племени.

Буду точен: другой, сильно статусом озабоченный персонаж на этом дворе — я.

Вокруг полно народу. На пришлых мне плевать, но здесь и мои, и муромские. С которыми мне жить и работать. Если я позволю этому… чудаку золочёному меня «нагнуть», мою женщину до слёз доводить… количество вынутых кубических саженей грунта и положенных погонных саженей брёвен — упадёт сразу.

Да и не буду я ему ручки нацеловывать! В другой стране вырос. В тех подворотнях, где я «жизненные университеты» проходил, дамам — с удовольствием. И не только ручки… А вот такому хрену… Он мне что, «Крёстный отец»? А в морду?

Мне ссора — не нужна. Мне нужно чёткое понимание всеми окружающими: за глупые шутки по моим делам — взыскивается.

Елизарий ручку убрал, нос задрал:

— Пойдёмте же братия, в храм, паства, поди заждалась, неколи нам время на невежу переводить.

И — топ-топ с крыльца.

Факеншит! Он так и уйдёт?! Ну уж нет!

— Эт ты, поп, точно сказал. Вежества у меня маловато. Мы академиев не кончали. Однако, по простоте своей, полагаю, что коли обидел девушку по глупости, то и извиниться перед ней надобно. Проси прощения у Трифены.

И киваю на Трифу. Поп так и встал посередь двора.

— Чего?! Мне?! Самого владыки лица представителю?! У какой-то… подстилки безродной — прощения просить?!

Эх, дядя. Кому ж ты такое лепишь? Я ж — дерьмократ, либераст и это… как же его… общечеловек. Как ГБ. А кто ещё более «общечеловечен»?

Иисус прямо сказал: «Пусть бросит в неё камень тот, кто сам без греха». А ты, хоть и не камни, слова обидные — бросаешь. Судишь. А ведь сказано: «Не судите. И не судимы будете».

Худой поп, однако, попался. ПОповый.

Чем хорош колодец? — В нем вода есть. А ведро я уже достал. Вот я это ведро на Елизария и выплеснул.

Как-то у меня часто «водяной праздник» случается. То я Акима успокаивал, то на Марьяшиной свадьбе «водовозки» отработали. Теперь вот… попа умываю. Хотя здесь сам бог велел: в христианстве омовение — из постоянных обрядов. Купель — у каждого на жизненном пути случается. Тут, правда, ведро колодезное… Но вода-то — точно мокрая.

— Плохой ты поп. Не христианский. У нас на Руси — Прощённое Воскресенье, у нас — «прости, господи, долги наши, как мы прощаем должников своих». В вере Христовой прощения попросить — не зазорно. А тебя — корёжит. Гордыня тебе Христово смирение забила. Не будет с тебя проку. Иона, для чего ты эту… муху золочёную сюда притащил? Чтобы жужжала да в дерьме роилась? Так у нас и своих вдосталь.

Елизарий глазками хлопает. И стремительно обсыхает. Злость, видать, внутри огнём горит, а с одежды — пар валит. Выставил снова руку. Но уже не милостиво. Пальчиком тычет и орёт.

— Враг! Отродье сатанинское! Богохульник! Прокляну! В пекле сгоришь! Анафема!

Выразительно. Экспрессивно. Очень органично. Целый этюд по теме: «Святой праведник изгоняет беса мерзопакостного». Артикуляция хорошая, жестикуляция строго выдержана. Никакой суетни и мелкой ненужной моторики. Чувствуется вековечная школа актёрского мастерства.

Только, дядя, меня сама святая Евфросиния Полоцкая полным проклятием от царя Давида проклинала. Прямо в церкви, на ступенях перед алтарём. Вот у той бабушки-праведницы не наигрыш — вера искренняя из ноздрей паром шибала.

— Не ори, дурашка. Что ты можешь сделать мне, Елизарий? Великую анафему провозгласишь? Оно тебе — не по зубам. Ни по чину, ни по делу. Ибо анафему провозглашает собор. Но не поп бездельный. На ересиархов, а не на князей земных. Где ж ты учился, Елизарий, в каком сортире Апостольские правила восприял? Малой анафемой мне грозишь? Так ведь поздно уже! Ведь уж два года, с боя на «божьем поле» против врага-нурмана епитимья на мне. Лишён я святых Таин, молитв и духовного общения верных. Чем ещё испугаешь, поп? Интердиктом? Закрытием церквей, запретом служб для людей моих? Да кто ты, чтобы таким пугать? Разве ты епископ в землях моих? Я — не-Русь! И власти твой — сорок вёрст и край. Стрелка — не епархия Черниговская. И лезть туда — преступление. Я-то велю просто палками бить, а вот иерархи — полной мерой взыщут. Чтобы не лазал лис в чужой курятник. Что надуваешься, попище? Нечем тебя меня взять! Душу мою Сатане вручишь? Так начинай, призывай сюда Князя Тьмы! Иерей православный. И изойдёшь ты дымом и смрадом. Вместо с господином своим хвостатым. От Покрова Богородицы, от дома её, что вон, за забором стоит.

— Имать его! Бейте!

«Теологией» не вышло — перешли к «физике». Елизарий вопит, несколько человек кидается по жесту его ко мне. И — останавливаются. Как-то… пара их только. А остальные — стоят. Один там с крыльца ломанулся, да Илья не глядя руку поперёк отвёл. И Иона — глянул мельком и вновь корыта свои разглядывает. Будто вопли наместника епископского — так, шум бездельный.