Гоньба - [37]

Завозился я на площадке. Тут прибегает воспитанник:

— Ихние преподобия уже на двор пришли!

Пошёл в город. Солнышко уже к закату клонится, день жаркий был. Пахнет… русским летним городом. Прогретой землёй, горячими от солнца брёвнами, чуть — навозом конским, помётом домашней птицы, чуть-чуть — окской водой. Ладаном потянуло. Место то достопамятное. Задний двор церкви Богородицы, где я два горшка древних дирхемов нашёл. Рябинка та кладоискательская листочками шелестит, глухая стена дома наместника из брёвен в два обхвата…

Рядом с домом ворота распахнуты. Из ворот выбегает женщина. В слезах. Трифена.

Та-ак.

Факеншит, однако. Чтобы Трифу до слёз довести…

— Кто мою девочку обидел?

Поймал. К груди прижал. Рвётся, плачет.

— Пришлые?

Кивает. Уткнулась мне в грудь и рыдает. Аж кафтан промок.

— Бил? Хватал?

Мотает головой отрицательно. С всхлипами объясняет:

— Я ж… земляк же… как к родному… Хайре! (радуйся!)… а он…

— А он — что?

— А он… ехидно так… А, каппадокийка? И… там… пошутил… Ы-ы-ы.

И снова — в рёв. От обиды. Но уже не так безысходно. Омывание слезами ран душевных.

Типа — понятно. В каждой местности есть для соседей обидные прозвища. «Чурка» — просто первое, что на ум приходит. Как европейские греки из Салоник называют малоазийских греков — или именно из Каппадокии? Именно женщин? — не знаю. Откуда Трифа знает — тоже не знаю. Но вот, насмешку уловила, восприняла как оскорбление.

— Да брось ты! Поп — с дороги, мозги — запылились. Остряк. Замозатупленный. Сейчас пойдём, скажем. Он — извинится, вы — помиритесь.

Она головой мотает, идти не хочет, упирается.

Господи, девочка, да ведь прошли те времена, когда Ванька — лысый ублюдок мог за молодую осинку спрятаться! Подхватил на руки, понёс во двор, к колодцу.

— Отпусти. Соромно. Люди смотрят.

— Эх, Трифа-Трифена. Сколь раз тебе сказано было. Стыд у тебя — только передо мной. За неисполнение воли моей. А взгляды да толки да пересуды… ветерка волнование.

Посадил у колодца на скамеечку, давай ворот крутить. Колодец у Ионы глубокий, пока ведро вытянешь — намаешься. Кручу и по сторонам посматриваю.

По двору народ разный толчётся. Моих с пяток. Кто не при деле. С «Ласточки», с фактории, со стройки. Местных десятка два. Из духовных, приютских и городских. С пяток… не знаю. Черниговские или рязанские.

— Эй, хозяева, а не сыщется ли рушничка доброго, красавице несказанной — личико белое утереть?

Слуга в дом сбегал, полотенце принёс. Я Трифу умываю, она отмахивается:

— Не надо! Я сама! Всё уже! Ой…

Оборачиваюсь. Полное крыльцо народу. Сильно золочённого. Они, видать, раннюю вечерю в церкви служить собрались.

Знакомые лица: Иона на посох опирается. Как-то он… замучено выглядит. Похудел на рязанских харчах.

Рядом — Илья Муромец, давний мой знакомец, чуть не помер у меня на руках однажды. Ныне — тысяцкий Муромский. Бороду крутит на палец.

Ещё кое-кого видел прежде. А впереди стоит… Наверное — Елизарий. Золочёная роба и смуглая не-русская морда. Ему какой-то… прислужник на ухо шепчет, на меня кивает, и морда наместникова благостно расплывается. Радость выражает.

У них там на крыльце — паУза. «Медленно встаёт». Или — доходит? А я ж — мальчишечка простой, душа нараспашку, весь как на ладони. Я и ору себе от колодца радостно:

— О! Иона! С приехалом! Как живёшь-можешь? Илья Иваныч! Наше твоей милости! Не позабыл ещё?! Всегда рад видеть!

Тут Трифа с рушничком в руках, всхлипывает, уже чисто напоследок. Я на неё глянул и продолжаю. В голос, весело, через пол-двора:

— Эй, люди добрые, подскажите-посоветуйте, что это за хрен-неуч-раздаёбина появился во славном городке Муромском? Который раскрасавицу мою до горючих слёз довёл?

И — тишина.

Только групповой «ик» по двору прошелестел.

Все молчат, переглядываются. Иона в угол смотрит. Там корыты для свиней стоят. Чего он выглядеть пытается? Ещё один клад Богородицы?

Илья бороду на палец намотал и дёргает. Отчего челюсти у него сжимаются сильнее. Чтобы слова лишнего не промолвить? Ну, и сколько мы так будем в молчанку играть?

— Подойди, отроче, под благословение.

Елизарий высказался. Как в воду перд… Мда. Меня отроком… уж и не вспомню когда звали. В Смоленске, в «прыщах»? И не то, чтобы много времени прошло, но у меня тут — как на войне — год за три.

А этот — ручку вперёд, ладонью вниз, вытянул, перстнем дорогим посверкивает. Милость оказывает — дозволяет к ручке пастырской приложиться.

Факеншит! Да за такую «милость» я и сам могу… приложить! В сыру землю по самы ноздри…

Спокойно, Ваня. Давай легко, весело.

— А хорош у тебя камушек, дядя. Иона за такой бы — десяток сирот год кормить смог.

— Сей перстень смагардовый есть дар владыки нашего, епископа Черниговского Антония, знак власти моей, им даденной. С самого Царьграда привезён, в Святой Софии тамошней освящён. Я наместник владычный в Муромских землях, отец Елизарий. Подойди, отроче, под благословение отеческое, приложись.

Факеншит уелбантуренный! Был бы у меня такой отец — я б ещё на пуповине повесился!

Спокойно, Ваня. «Весело подняли, весело понесли…». Да и вынесли… К едрене фене…

— Я и говорю — хорош камушек. Так Антоний его на сирот пожертвовал? Молодец, владыко, щедр. Иона, ты бы прибрал цацку, пока не попятили. Дядя-то не убережёт, прохлопает.