Гомер и Лэнгли - [56]

(ведь то была Жаклин Ру, которая вскоре станет милым другом моего сердца под конец моей жизни) — в тот самый миг, когда я услышал скрежет шин и гудки автомобилей, возможно, даже треск мнущихся крыльев, но в любом случае я застыл как вкопанный, остановив все движение на улице. Сквозь все это послышались приближающиеся шаги, и тот же уверенный голос произнес у меня за спиной: «Все в порядке, теперь можно идти», — и ее рука скользнула у меня по локтю, и ее ладонь сжала мою ладонь, когда мы (не обращая внимания на крики и ругань) неспешно пошли через Пятую авеню, будто старинные друзья на прогулке. И вот так, причем это был не единственный раз, Жаклин Ру спасла мне жизнь.

Я обитаю во тьме и безмолвии более глубоких, чем в воспетой поэтом морской бездне, однако вижу то утро в парке и слышу ее голос, помню сказанные ею слова, словно я вышел из самого себя и весь мир раскрылся передо мной. Она нашла для нас лавочку на солнышке, спросила, как меня зовут, назвала свое имя. Я подумал: женщина должна быть поразительно уверенной в себе, если взялась опекать слепого, а потом, сделав доброе дело, присела еще и поговорить с ним. Обычно люди, помогающие тебе, быстро ретируются.

— Как же здорово-то, — произнесла она.

Чиркнула спичка. Я почувствовал едкий запах ее европейской сигареты. Слышал, как она втягивает в себя дым — как можно глубже.

— Потому что вы тот самый человек, на которого я шла взглянуть, — сказала она.

— На меня? Вы знаете, кто я?

— О да. Гомер Кольер, вы и ваш брат — теперь знаменитости во Франции.

— Боже праведный. Только не говорите, что вы журналистка.

— Что ж, это правда, иногда я пишу в газеты.

— Послушайте, я понимаю, вы только что спасли мне жизнь…

— О, фу!..

— …и мне следовало бы быть более учтивым, но факт есть факт: мы с братом не беседуем с журналистами.

Она, казалось, меня не слышала. Заговорила:

— У вас хорошее лицо, правильные черты, а ваши глаза, несмотря ни на что, довольно привлекательны. Но вы слишком худой, да и парикмахер вам бы не помешал.

Она затянулась и выдохнула:

— Я здесь не для того, чтобы брать у вас интервью. Мне надо написать о вашей стране. Где я только не побывала, поскольку не знаю, чего ищу.

Она уже была в Калифорнии и на Северо-Западе, была в Можейвской пустыне, в Чикаго и Детройте, была в Аппалачах, а теперь вот сидит здесь со мной на лавочке в парке.

— Если я и журналистка, — говорила она, — то сообщаю о себе самой, о своих собственных чувствах относительно того, что мне открывается. Я стараюсь постичь эту страну… у вас ведь так говорят: «постичь» что значит понять это? У меня есть договоренность на очень импрессионистический очерк для «Ле Монд»… да, газета, только мой очерк не о том, где я побывала или с кем побеседовала, а о том, какие ваши секреты выведала.

— Что за секреты?

— Я должна писать о том, чего нельзя увидеть. Это трудно.

— Овладеть нашим отношением к реальности.

— Ладно, пусть так. Я узнала про вас и увидела ваш особняк с черными ставнями. У нас в Европе есть ставни для окон, но здесь, у вас, вот уж не думала. Во Франции, Италии, Германии ставни в ходу из-за нашей истории. История подталкивает к тяжелым ставням на окнах и приучает закрывать их на ночь. В вашей стране дома не прячутся за оградами во двоpax. Для этого вам недостает истории. Ваши дома противостоят улице безбоязненно, чтоб все видели. Так почему же на ваших окнах черные ставни, Гомер Кольер? Что значит для семейства Кольеров держать ставни закрытыми в теплый весенний день?

— Не знаю. Может, для нас истории хватило.

— У вас же вид на парк, — сказала она. — И не любоваться им? Почему?

— Я выхожу в парк. Как сейчас. Должен ли я оправдываться? Мы прожили здесь всю нашу жизнь, мой брат и я. Мы не пренебрегаем парком.

— Отлично. Знаете, по сути, именно ради вашего Центрального парка я и приехала в Нью-Йорк.

— А-а, — протянул я. — А я-то подумал, что ради меня.

— Да, как раз этим я и занимаюсь здесь, помимо встреч со странными людьми. — Она засмеялась. — Хожу в Центральный парк.

И в тот же миг мне захотелось коснуться ее лица. Голос ее звучал в альтовом регистре — голос курильщицы. Когда она взяла меня под руку, то, чувствуя ее рукав на своем запястье (ткань, видимо, была вельветом), я воображал женщину лет под сорок, а то и за сорок. Когда мы переходили Пятую авеню, мне показалось, что туфли на ней, что называется, практичные: об этом говорил хотя бы звук ее каблуков, ударявших по земле, хотя сейчас я уже не так уверен в своих умозаключениях, как когда-то.

Я спросил ее, что она надеялась отыскать в парке.

— Парки — места скучные, — заметил я. — Разумеется, вас могут убить здесь ночью, но за исключением этого — очень скучно. Так, бегуны трусцой, влюбленные и няньки с детскими колясками. Зимой все катаются на катке.

— И няньки тоже?

— Они катаются на коньках лучше всех.

Так мы поддерживали того рода разговор, который позволяет обнаружить состязательный ум собеседника, во всяком случае, я обнаруживал. Или то был просто флирт? Какой же свежестью от него пахнуло! Словно меня перекинуло на другую сторону меня самого.

Жаклин Ру умела смеяться, не сбиваясь с течения мысли.