Голыми глазами - [18]

А потом покажут собак, беговых и грузовых.

И «танец нерпы» – корякский шейк.

Бубен.

Крашенные ольхой красные кухлянки.

Прыжки на снегу.

А можно просто выйти на гостиничное крыльцо.

Щуриться на солнечный туман.

Ослепнуть от золотозубой улыбки рыбацкого бригадира.

И слушать рассказы о тех временах, когда с прибытием весеннего парохода пили шампанское из пивных кружек.

На попутке

Черные и белые сопки под безбрежно натянутым небом.

По сторонам от дороги танцуют, кривляясь, березы.

Речки с именами вроде названий товаров бытовой химии.

И с другими, похожими на птичьи имена.

Олени с тупыми рыбьими мордами.

Светлые заячие следы.

Парусится брезент на капоте.

Вулкан, весь в складках носорожьей кожи, стреляет черным и белым паром, как паровозный гудок.

Черные клыки и пальцы сбегающих по склону каменных

руин.

Белый амфитеатр гор.

О, дорога.

Быть может, дорог мне больше всего недоставало в Оссоре.

Рождение эпоса

Одноглазый коряк в юности побывал экспонатом московского фестиваля, где показывали рисующего оленевода.

Потом, на беду, добрые люди пристроили его в художественное училище.

Там он быстро испортил руку и насмотрелся киноафиш, поразивших его своей красотой. И со вздохом был отправлен обратно в тундру.

Тридцать лет охотился, пил и был покалечен медведем.

В больнице его снова открыли.

Теперь он получает стипендию.

В Петропавловске для него по специальной расходной статье снимают светлый гостиничный номер, там он и живет.

Сочиняет вымученные сказки про охоту, волшебные сопки и царь-олениц и снабжает их бесчисленными рисунками вроде тех, какими школьники разрисовывают тетрадки

Картинки эти заботливо собирает местный музей.

Желтый, сморщенный, в черной пиратской повязке и вязаной шапочке, прикрывающей содранный скальп, он часами готов излагать на ломаном русском свои мысли о происхождении мира и человека – смесь самых наивных понятий с обрывками сведений, почерпнутых из научно-популярных телепередач.

Каждый день к нему приходит опекунша из областного отдела культуры.

Поит чаем.

И, млея от восторга, записывает его рассказы на бумажных листках.

Рыбаки в океане

Тесная, как фанерный посылочный ящик, замусоренная вещами каюта с иконкой Ленина в правом углу.

На окровавленной после разделки трески палубе случайный морской мусор: розовые осьминоги и морские звезды с толстыми червями лучей.

Лиловые крабы.

Мокрые доски и сети, оранжевые робы, полосатые блоки на грузовых стрелах.

Просыпавшаяся на палубу рыба одиноко аплодирует хвостами.

Матрос с доскою в руке бродит, выбирая покрупней, и, оглушив, кидает в ведро – на камбуз.

Судовую дворняжку кормят крабами.

Сине-серый океан к вечеру делается бирюзовым, с розовыми полосками в западной части горизонта.

Где-то глубоко в трюме поет петух.

Устье Леты

Всё позади.

Восточные острогранные сопки под самолетным крылом, похожие на брошенный по земле клок белой измятой бумаги, понемногу разглаживаются, а после и вовсе переходят в сплошной, бесконечный, не тронутый прикосновением ватманский лист.

Заледеневшее устье Лены поражает воображение.

Оно занимает от края до края целиком горизонт.

Бьющиеся, сплетающиеся и вновь разбегающиеся веером могучие струи.

Но навсегда отвердевшие, застывшие, отлитые из гладкого и вздыбленного, то желтоватого, то голубоватого льда.

Вот так, а не из текучих вод, должна бы выглядеть подлинная Лета.

Творческий метод

Коряк

на обломке оленьего рога

нацарапал ножом весь свой мир:

чум, ближнюю сопку и дальнюю сопку, собачью упряжку

(пока оленина вскипала в котле) —

так и я

царапал карандашом слова

на блокнотных листках.

Москва – Магадан – Сусуман – Петропавловск-Камчатский – Палана – Оссора – Ключи – Тихий Океан – Москва

Февраль – март 1989

Дрезденский шарманщик

в зеленом берете

и малиновом бархатном плаще

сбежал с полотна

и теперь крутит ручку своего золоченого ящика

собирая деньги с туристов

перед галереей

выглядит неплохо

для своих четырехсот пятидесяти годков

за углом пылится его старенький битый «трабант»

куда он затаскивает шарманку

отправляясь обедать

хлебом с ветчиною и пивом:

с двух до трех его рама пустует

Дрезден

Март 1997

Мейсенские алхимики

потерпели фиаско

вместо золота получили фарфор

зато правнуки

делают гомункулусов из обычных людей:

в музее мануфактуры

живые манекены изобразят вам изготовление безделушек

под фонограмму

с 9 утра до 5 вечера каждый день

экскурсии разовые билеты школьникам скидка

Мейсен

Март 1997

Снег в Лейпциге

Германия похожа на хорошенько прибранную Россию.

Вот и миргородская лужа.

Только тут через нее переброшен красный горбатый

мостик.

Для удобства прохожих.

Дождь. Зоопарк. И мимоза цветет.

Лейпциг зализывает свои многолетние раны.

Цоколи домов обезображены аэрозольными граффити

неприкаянных молокососов.

Но разрыты на всех площадях котлованы

под будущие автостоянки.

И за вымытыми витринами кондитерских уже тихо едят

разноцветное мороженое.

И на столиках под зонтами не кончается пиво.

Я отвык путешествовать.

А гостиница так чиста и бесшумна.

Точно выложенный изнутри атласом гроб.

И каждый вечер на подушку конфетку кладут постояльцам.

Магазины. Супермаркеты. Лавки.

Масса превосходных вещей.

Костюмы и платья, плетеная мебель, часы,

безделушки, фарфор.