Голубые шинели - [4]

Дорога была все такой же плохонькой — в ямах и выбоинах, асфальт скоро кончился, и мы неслись по укатанному гравию на предельно возможной скорости 40 километров в дребезжащих «Жигулях» первой модели, а мне становилось все страшнее и страшнее — ну как я сейчас войду в свой дом, ну как я увижусь с матерью? Все-таки почти пять лет она не видела меня, пять долгих лет.

Когда на дороге появился указатель «Черная Грязь», я попросил водителя остановиться. Расплатился с ним и дальше пошел пешком — я чувствовал, что мне надо подготовиться к предстоящей встрече.

Дом свой я узнал еще издалека — он теперь казался мне как-то меньше, что ли, будто усох с годами, но двор был все такой же ухоженный и чистый, как обычно, — мать любила порядок. Во дворе размеренно гуляли куры, заливисто лаял пес, значит, все нормально у матери, значит, жива и здорова, раз хозяйство содержит как и прежде.

Я открыл калитку и по тропинке прошел к дому. Дверь была, как обычно, не заперта, я легко распахнул ее и застыл на пороге — мать сидела на своей кровати, накрытой праздничным покрывалом, вся какая-то торжественная и нарядная, в чистенькой белой косыночке, повязанной на голову, в красном цветастом сарафане и белой отглаженной блузочке. Сидела так спокойно и умиротворенно — как будто так и просидела все долгие годы моего отсутствия, положив на колени ладошками вниз свои натруженные руки. Конечно, она постарела, немного поправилась, но при этом как-то опала кожа ни лице, еще глубже запали глаза, но все так же, по-прежнему, они светились энергией и особенной, присущей только моей матери, жизненной силой.

Она повернула голову на скрип входной двери, глянула на меня и сказала просто так, словно ничего особенного не произошло, просто и тепло:

— Тимка приехал.

Потом встала, метнулась ко мне, обхватила за плечи и запричитала в голос:

— Тимка, Тимошенька. Сыночек. Я ведь ждала тебя, я знала…

Я гладил мать по спине и никак не мог понять, как же это она знала, откуда знала, что именно сегодня я приеду. Ведь еще два дня назад я и сам этого не знал.

Оторвавшись от меня, мать сказала, словно угадав мои мысли:

— Конечно знала, сыночек. Я же все чувствую, на то я и мать, сон я давеча видела, как будто гуляю я с тобой, маленьким, по полю, а рожь спелая такая, налитая, и колышется так на ветру… Все колышется, и вдруг оттуда как выпрыгнет воробей — и ты вдруг испугался, прижался ко мне — вот прям как сейчас — ну я и поняла — это знак, скоро ты и приедешь Видишь — в горнице прибрала, сама нарядилась — а ты тут как тут.

Мать говорила со мной так легко, словно и не было тех долгих лет моего отсутствия Наконец она немного успокоилась, снова села на свою кровать и сказала:

— Ну, рассказывай.

Я поглядел на нее, покачал головой:

— Может, сперва самовар вскипятишь, я ведь тебе и гостинцев привез, — я полез в сумку и начал доставать оттуда всякие шоколадные конфеты в блестящих импортных упаковках, коробочку с духами, платок шелковый на голову.

Когда я собирался, то и понятия не имел, застану ли мать в живых, как она тут, да и времени у меня было немного на сборы — все решилась как-то в один миг. Ну, вот я и пробежался по московским супермаркетам и схватил то, что, как мне казалось, всегда можно достать из сумки в виде гостинца. Хоть матери, хоть соседям.

— Спасибо, Тимочка, — ласково ответила мать, — да самовар-то, наверное, еще горячий — он все там же стоит Хочешь чайку — так и налей себе, ты ж не в гостях, а дома. Ну и будь хозяином.

Я так и сделал, налил чай себе и матери, устроился поудобнее за столом и начал рассказывать. Не обо всем — все я, конечно, не мог ей сказать, но я знал, что даже если я где-то не договаривал — мать все равно это знала, чувствовала: что-то не сказано, но молчала, понимая, что, раз я умалчиваю о чем-то, значит, так надо.

Я начал с того самого момента, когда мы с матерью расстались — с моих провод в армию.

Я уходил первым из всех моих друзей — так вот получилось. Васька, мой дружок, сломал ногу, и его не призвали, Петька был на полгода моложе меня и ему еще не исполнилось восемнадцати. Так что уходил я первым. На проводы собралась, как и положено, вся деревня — сидели и пили за столом, наверное, целый день, играли на гармошке, плясали. Потихоньку спускался вечер. Я ждал его особенно, не пил вместе со всеми тяжелый дурной самогон — я вообще не любил спиртного. А вечера я ждал, потому что должна была настать минута прощания с Нинкой — так у нас было условлено. Последняя ночка должна была быть нашей. А утром, на заре, тракторист дядя Паша должен был отвезти меня в Тобольск в райвоенкомат, на призывной пункт.

Нинка тоже ждала этой ночи, а пока еще сидела тут, за столом, вместе со всеми, нарядная, яркая, вальяжная. Я знал, что она привязалась ко мне, а, впрочем, и к Петьке тоже. Я даже чуть ревновал ее к Петьке — ведь когда я уеду, она останется с ним, и я уже не буду принимать участия в их любовных усладах. А впрочем, нельзя же Нинку и правда ревновать, не с одним Петькой она останется. Есть и еще мужики на деревне, которые захаживали к ней и в мою бытность, будут захаживать и после.