Голубые шинели - [3]

— Какое молоко? — не понял Петька.

— Ну то, которое она дает, — на полном серьезе ответил Василий, — у моей мамки и своя корова доится, на что нам Нинкино молоко!

— Дурья ты башка, она трахать себя дает, понял ты, а он — молоко!

Вся наша компания на завалинке залилась дружным ребячьим жеребцовым хохотом.

— Да ну, — восхитился я, — не может быть.

— Да точно говорю, — подтвердил свою информацию Петька, — говорят, она и пацанам не отказывает.

— А может — попробовать? — спросил я.

Так просто спросил, из озорства. Ну а чего б не покуражиться на завалинке. Но тут все с вниманием посмотрели на меня:

— Ребят, а правда, может она и Тимке даст, он же у нас сексуальный гигант? — задался вопросом Василий.

— А че, — сказал я, — надо попробовать. Как говорил Поручик Ржевский — можно, конечно, и по морде получить, а можно и впендюрить.

Ребята опять заржали. Для чистоты эксперимента было решено что я пойду к Нинке вдвоем с Петькой — он будет как бы свидетелем, что все состоялось, а не то чтобы просто так я натрепал.

В тот же вечер мы с Петькой, вырядившись в чистые рубахи, отправились к Нинке. Я первым постучал в ее потрескавшуюся деревянную дверь.

Нинка открыла сразу, не спрашивая — кто. Увидев нас, радостно охнула.

— Кого я вижу, какие гости! За чем пожаловали, мальчики? — улыбчиво спросила она, как-то зацеписто спросила. С подвохом.

Мы с Петькой переглянулись. Как было сказать — мы пришли вот трахнуть вас, тетя Нина.

Пауза тянулась, а Нинка все стояла, опершись одной рукой о косяк, и усмехалась. Ей тогда не было еще тридцати, она уже не была хрупкой девочкой, но еще и не стала жирной расплывшейся бабой. Все у нее было на месте: сдобные мягкие груди, о которых мы, пацаны, между собой говорили: «Во у Нинки шары!», крутые, зовущие бедра, небольшой мягкий животик. Пахло от нее не потом, как от других теток из нашей деревни, а какими-то незнакомыми духами. Кажется это были модные тогда духи «Не может быть» или наоборот «Быть может», польские, кажется, духи в длинных таких флакончиках, стоили они два рубля 20 копеек, и все наши бабы убивались по ним, доставали их по великому блату у местной продавщицы. И душились из этого флакончика только по праздникам. А эта — поди ж ты — небось, каждый день душится.

Мы все так стояли и молча нюхали ее запахи, а она отступила от порога и сказала:

— Да ладно уж, заходите, в хате поговорим.

Нинка стала нашей с Петькой любовницей в тот же вечер. Она ласкала нас обоих, и мы оба отдавали ей все, что могли — весь свой юношеский пыл, всю свою молодую силу. Мы пропадали у Нинки по ночам целую зиму, и о нас уже судила-рядила вся деревня — ведь ничего же не скроешь в деревне на тридцать дворов, но моя мать молчала. Ни разу не сказала мне ни одного осуждающего слова. Мне даже казалось, что она втайне от всех была рада, что вот и у ее сыночка появилась наконец-то баба.

А однажды, когда я заболел и лежал трое суток дома, мать, выхаживая меня, села на краешек кровати, погладила меня по одеялу мозолистой, всей в натруженных венах рукой, и вдруг сказала:

— Ты не думай, сынок, я про Нинку все ведаю. Не таись от меня — я же мать. Тебе уже время пришло к бабам-то ходить, кто же виноват, что у нас на деревне нету девок для тебя. Пусть уж Нинка всему обучит — а там авось найдешь себе хорошую девушку. Вот и служить тебе скоро — может, где в новых краях твоя судьбинушка затаилась. Не ворочайся к нам в деревню, Тимка, нету тут для тебя жизни. Ты у меня молодой, поищи себе лучшей доли. А я уж как-нибудь и тут доживу…

Мама. Милая моя мама. Если бы ты знала, какая доля меня ждала на чужбине, может, ты бы держала меня дома, привязав веревками к той самой койке. Может быть, ты бы все двери заколотила крест-накрест и не выпустила бы меня. Но как ты могла знать, что меня ждет за порогом, ты ведь всю свою жизнь прожила в нашей деревне, ты может и в Тобольске-то была раз десять, не больше, мама, ты моя мама. Дорогая ты моя старушка. Узнаешь ли ты меня, такого смуглого, в таком дорогом заморском костюме — узнаешь ли ты меня, своего блудного сына, да и жива ли ты еще?

Поезд снова тронулся, и я наконец-то стряхнул с себя нахлынувшую волну воспоминаний. Мне надо было выходить на следующей, очень короткой, остановке Выскочив на платформу с одной лишь легкой дородной сумкой, я быстро прошагал к стоянке такси. Во всяком случае, здесь она когда-то была. Сегодня, понятное дело, вместо государственных машин с черными шашечками, на стоянке одиноко дежурили две замызганных частных машины. Водители стояли рядом, лениво перебрасываясь каким-то фразами. Завидев меня, оба водилы замерли, сделав, что называется, «стойку»: понятное дело — на горизонте замаячил клиент.

— Привет, мужики, кто в Черную Грязь подбросит? — спросил я, вытаскивая из кармана две бумажки по десять тысяч.

— Садись, — коротко скомандовал один из них, открывая мне дверцу своей машины.

По дороге водитель пытался завести обычный и даже обязательный, как ему казалось, разговор:

— Ты что ж это — в гости к кому, или так, на экскурсию, — полюбопытствовал он.

— Да можно сказать, что на экскурсию, — довольно резко ответил я, и мужик, недовольно что-то пробурчав, тем не мене заткнулся и больше ни о чем уже на спрашивал до самой деревни.