Голубые эшелоны - [5]

Заткнув ее за красный пояс, он полез на занесенный снегом амбар.

— Вот это по-запорожски будет. Где там враг?

— Батько атаман, — кричат ему снизу, — григорьевцы уже вон в том конце!

— А почему ж я не вижу их, басурманов?

— Да вот они на улице!

— Уже? Вишь, проклятые разбойники, и разгуляться не дали. Кричи хлопцам — скакать на Бендеры!

Взъерошенный казак не нашел дороги на Бендеры, а поднял панику на станции Знаменка, когда уже темнело.

Теперь остался один только путь, по которому еще можно было отступать, — на запад.

Но через минуту и эта возможность повисла на волоске: стало известно, что в местечке Смела Одесский полк объявил себя красным и уже выступил, чтобы перерезать голубым линию железной дороги.

Теперь стрельба началась уже по всей территории станции, и темные эшелоны зашевелились, заползали, как клубок раскопанных червей.

Два казака из артиллерийского дивизиона с маху вскочили на паровоз, разрядили винтовки у самых ушей машиниста, и эшелон с орудиями, пыхая дымом, тоже сорвался и пополз на запад.

В последнюю минуту к классному вагону подошла молодая дама в белой пуховой шапочке, с двумя чемоданами в руках и растерянно оглянулась по сторонам. Кареглазый казак в ватнике помог ей забросить чемоданы в тамбур, а сам уже на ходу вскочил в теплушку.

Сгибаясь под тяжестью ящиков, несколько запыхавшихся казаков силились нагнать эшелон, а за ними, спотыкаясь на рельсах, бежал какой-то командир в бекеше.

На поручнях классного вагона гроздью висели казаки, выкриками и свистом подбадривали пеший хвост:

— Ну-ну, поддай пару, хлопцы, поддай…

— Наши сели. Молодцы!

— А бекеша еще топает!

— Хлопнулся!

Дама с чемоданами успела уже побывать в вагоне и вышла в тамбур еще сильнее взволнованная. В руке она держала железнодорожный билет.

— Господа, пропустите, — взмолилась она казакам, которые забили проход. — Ради бога, я не на тот поезд села. Боже мой, ночь уже… Сбросьте чемоданы!

— А может, это ваш муж топал вдогонку? Шустрый! — иронизировали казаки, не двигаясь с места.

Дама ничего не ответила и старалась протиснуться к выходу.

— Пропустите, прошу вас… Я еще соскочу…

Из дверей вагона вышел статный командир в полушубке и серой смушковой шапке и, предостерегая, протянул руку.

— Убьетесь! Что вы, пани, не для дам такие вещи, — проговорил он с укором.

— Дорогой пан… — На френче под полушубком она разглядела командирские знаки различия и уверенно добавила: — Пан полковник, остановите поезд, я сойду… я спешу к маме… А теперь куда я заеду?

— Простите, пани, отсюда поезда идут теперь только на запад.

— Но я смогу еще спрыгнуть.

— Но сесть уже не сможете. А если это бежал за поездом ваш супруг, так он, наверно, сел в какой-нибудь задний вагон.

Казаки, зная повадку своего командира, лукаво поддакнули:

— Сел, будьте покойны!

— У меня мама при смерти, — сказала дама, не слушая казаков.

— Вот мы вас и подвезем, — говорил командир сочувственно. — Для такой любящей дочери можно сделать исключение и в воинском эшелоне. Входите. — Поддерживая осторожно под локоть, он ввел ее в коридор.

При свете фонаря полковник мог лучше разглядеть случайную пассажирку. Это была молодая и стройная женщина лет тридцати. На ее длинных ресницах поблескивали, как роса на солнце, слезы.

Полковник невольно притронулся к своим черным усам, закрученным в колечки, но продолжал, как заботливый отец:

— Успокойтесь, пани, успокойтесь. У нас тоже вам будет неплохо.

Но дама не переставала теребить мокрый платочек и порывалась к выходу.

— Если б вы захотели…

— Я и хочу, чтобы и вы, и мы не угодили в лапы головорезам Григорьева. Прошу в купе!

Но в коридор быстро вошел еще один командир. Шапка с султаном над горбатым носом и смуглое лицо, бешмет, стянутый кованым пояском, за которым торчал дамский браунинг, желтые краги над гетрами делали его похожим на опереточного героя-любовника. Впечатление усиливал еще стек с серебряной лошадиной головой. Полковник говорил по-русски, только по временам с улыбкой вставляя, как принудительный ассортимент, два-три украинских слова, но командир со стеком обратился к полковнику по-украински, чеканя каждое слово:

— Пан Забачта, вам известно, какое бесчинство творится в нашем эшелоне?

— Пан Лец-Атаманов, чем вы взволнованы? — проговорил полковник, щуря и на него, как на даму, свои глаза.

— Я не только взволнован, я — возмущен, пан полковник! Кто разрешил казакам захватить целых три чужих вагона?

— Должно быть, кто-то постарше вас, пан сотник.

Сотник раздраженно стеганул стеком по своим крагам.

— И чего ради подняли бучу на всю Знаменку? Ну, пускай, сало, а календари на 1919 год? Целый вагон! Или грабли. На черта нам это барахло, только чтобы раздражать население? Если вам безразлично, то не безразлично нам. — Последнее слово он выговорил с нажимом. — Надо же быть хоть немного дипломатом.

Полковник Забачта был начальником Лец-Атаманова, но под его строгим взглядом даже смутился, хотя каждая черточка его холеного лица говорила о равнодушии к беспокойству Лец-Атаманова. Наконец полковник с кривой усмешкой обратился к даме, — она стояла, прижавшись к стенке:

— В хорошем хозяйстве все пригодится. Не правда ли, — простите, как прикажете вас величать?