Голубые эшелоны - [7]

— Где же я сойду? Господи, что же это будет? Нас могут еще перехватить большевики.

Сотник вздрогнул и ответил:

— У нас все наготове — не страшно, а вам раньше, чем в Елисаветграде, сходить нельзя. Вы куда направляетесь?

— В Одессу, — ответила она не сразу.

— В Одессу? — поднял брови Лец-Атаманов. — Да ведь там французы и Добровольческая армия.

— Но я слышала, что вы уже в союзе с добровольцами…

— Слухи и только. Переговоры действительно ведутся, но еще не известно, чем закончатся. — Видно было, что ему не хотелось об этом говорить.

— Все равно я должна ехать, — сказала Нина Георгиевна с упорством наивной девочки, — вот телеграмма, смотрите, мама при смерти.

— Теперь у нас должна быть одна забота — о матери-Украине. И муж ваш едет в Одессу?

— Если вы думаете о том, который догонял эшелон, так это случайный знакомый из министерства… Ему в Киев нужно.

— А зачем же он садился в наш эшелон, если мы едем в обратную сторону? — и он внимательно посмотрел на чемоданы случайной попутчицы.

Нина Георгиевна заметила это и обиженно возразила:

— Значит, нужно было сидеть в Знаменке, пока бандиты Григорьева не пустили бы нас под лед?

За стенкой в командирском купе все время стоял гомон, но теперь вдруг поднялся настоящий крик и вместе со стуком колес заглушил ее последние слова. Вслед за тем дверь купе отодвинулась, и на пороге возник сотник Рекало. За ним стоял рослый командир в полицейском кителе, разглаживая в обе стороны усы. У Рекала рыжие волосы были всклокочены, лицо, усеянное веснушками, лоснилось. Огрызком карандаша он чиркнул по спичечному коробку и позвал:

— Петя, иди сюда!

Но, увидев даму, расплылся в сладенькой улыбке и звякнул шпорами на сапожках с короткими голенищами.

— Пардон, извиняюсь, дозвольте зайти? Пану Светлице, думаю, тоже можно. Прошу пани его не пугаться: это то, чем прославился Торичелли, а в миру он был всего лишь становым приставом.

Светлица, видимо, не понял остроты Рекала, потому что поклонился с самодовольной улыбкой. Рекало, перешагнув порог, рывком приложил руку к сердцу и с деланной торжественностью начал:

— Петя, о ты, потомок Публия Корнелия, коему история начертала… простите, — начертила увенчать победой нашу первую пуническую войну с лапотниками, — прошу не смешивать с панической войной, — ты должен сейчас же разрешить наш спор. Ты знаешь, какие у нас командиры. Если не приблуда, так Светлица. Пардон, если не приблуда, так подлюга.

Светлица перестал разглаживать усы и засопел, но Рекало не обращал на это внимания.

— Возьмем украинцев. Пищимуха — ни тела, ни духа, ну, ты да я, а старому Карюку снятся откормленные кабанчики. Таков же и его сынок — незаконченный поп Андрюшка. То же и в других частях. Вот и скажи, только по совести, может такая армия поднять желто-блакитное знамя на колокольне Ивана Великого? В Кремле?

— Чепуху порешь! — раздраженно возразил Лец-Атаманов.

— Вот именно! А что же думали, когда начинали войну?

— Думали и думают те, что поумнее тебя.

— Батько Петлюра, Винниченко? Верю! — И он помотал головой. — Куда делась доля-воля, гетманы седые? Мазепа, Дорошенко, Самойлович молодой… Довольно, говоришь, и Петлюры? Ох, беда на мою голову! Но сейчас дело более серьезное. Так сказать — государственного значения. Пошли. Пардон, пани! А знаете что, — Рекало с жадностью посмотрел на Нину Георгиевну, потом на себя в темном отражении окна и, печально вздохнув, закончил, — вам очень пошла бы керсетка[2].

— Ступай спать!

— Спать, сейчас? Пшепрашам. Какой щирый украинец может сейчас говорить про сон, когда судьба неньки Украины упирается в такое серьезное дело? Правда, пан Светлица?

— Так точно!

— Вот видишь. Пошли! — и он потянул за собой Лец-Атаманова.

Сотник оглянулся на Нину Георгиевну и проговорил уже мягче:

— А вы будьте как дома. Если угодно, можете прилечь: до станции еще далеко.

2

В купе полковника, куда они вошли, было полно дыма, крика и командиров. На мокром полу, под которым вразнобой выстукивали колеса, валялись объедки колбасы и апельсинные корки. Одежда командиров отличалась таким же разнообразием, как и их распаренные и давно небритые физиономии.

Когда сотник ступил на порог, громче всех кричал старший Карюк с толстым носом и седым ежиком на круглой голове. Он сидел рядом с полковником и сердито размахивал руками.

— Разве это не мерзость? Что ни день, ссора, драка, а то еще хуже. Стреляйтесь себе наружи хоть до третьего пота, а то в вагоне, где посторонние люди, дама молодая.

— А что за люди у вас в вагоне, пан Карюк? — спросил Лец-Атаманов. — Я давно уже хочу справиться.

— Люди как люди, православные.

— Знаю эту сволочь, — сонно проговорил из угла молоденький командир. — Помещики из Полтавы.

— А если помещики, так и не люди? Попросились, ну и пусть себе едут.

— Вы, может, и гетмана Скоропадского подвезли бы?

— И Скоропадский такой же человек, как и вы, господа.

— Не господа, а панове, — хмуро перебил его Рекало.

— Я уже старый человек, господа, чтобы…

— Панове, господин Карюк!

— Ну, панове. Не цепляйтесь за слова, как репей к кожуху. Я такой же малоросс…

— Не малоросс, а украинец.

— Ну, украинец, один черт. Не бойтесь — кацапом не был и не думаю быть!