Голубые эшелоны - [8]

— Бей кацапов! — вдруг выкрикнул и грозно завращал белками высокий командир с красными глазами под черными бровями.

Полковник Забачта и второй командир, сидевший напротив, с погонами капитана и Георгиевским крестом на френче, до сих пор только презрительно усмехались, но после выкрика хорунжего со страшной фамилией Сокира[3] поднялись с места и спросили:

— Может, нам выйти?

— О присутствующих не говорят.

— Жаль, — заметил Лец-Атаманов, — а поговорить уже давно пора, а то нас в селе мужики спросили: «Вы какой банды будете?» Адъютант обиделся, а ответа не нашел.

— И ты проглотил молча, — огрызнулся адъютант.

— Потому что услыхал наконец правду, — сказал Рекало, пьяно ухмыляясь.

— Ежели тебе приятно называться бандитом — не возражаю.

— Я за истину. Только и слышим — там повстанцы, там повстанцы. И кто же? Наши сельчане. А почему восстают? Говорят, уже и станцию Комаровцы захватили.

— И Комаровцы? — со страхом проговорил Карюк.

— Большевики, а не сельчане, — буркнул Лец-Атаманов.

— Чем бы дитя ни тешилось… Ну, пусть в Комаровцах — большевики, а в Браилове, а в Смеле, в Мерчике, в Умани?..

— Но там их уже успокоили.

— Еще бы, до новых веников помнить будут армию Директории. Мы сами и делаем из них большевиков. Меня только интересует, кого же тогда мы защищаем от большевиков?

— Удивляюсь, как тебя допускали преподавать математику. Смела да Умань — еще не вся Украина. Тридцать пять миллионов…

— Где они, Лец? Кто был — и те разбегаются. А вчера целый полк перешел к красным.

Лец-Атаманов наморщил лоб: это была правда — казаки целыми подразделениями перебегали в Красную армию или к партизанам, — и он нехотя возразил:

— Не только света что в окошке, еще найдется сила.

— Антанта, сказывают, обещает помочь, — сказал старший Карюк. — Где ты слыхал, сынок? Дал бы бог!

Вместе с отцом в дивизионе служил и сын. У него было сизое от угрей лицо и такой же толстый фамильный нос.

— В «Трибуне» читал, — ответил молодой Карюк, набивая рот колбасой.

— И Антанта поможет, — сказал старик. — Это тебе Украина, а не какая-нибудь Исландия, где и трава не растет.

— Когда останутся одни только головорезы?

— В таком деле лучше иметь головорезов, чем гнилых интеллигентов, таких, как ты.

— Благодарю, Лец! Тогда давайте объединимся с атаманом Григорьевым.

— Григорьев не захочет, — откликнулся из угла молоденький командир, — побоится, что славное войско запорожское разложит его банду.

— У Григорьева программа: хоть круть, хоть верть — гуляй, смерть, — сказал молодой Карюк.

— Ну, опять за политику, — недовольно буркнул старший Карюк.

— А наша программа тебе ясна, Андрий? — спросил Лец-Атаманов. — Только что мы слышали программу твоего батьки. Для него «все люди — человеки», а для полковника Украина — немецкая выдумка… Выдумка! — Лец-Атаманов заскрипел зубами. — Зачем же вы тогда ей служите?

— Я служу силе, которая воюет с большевиками, пан сотник, — возразил полковник. — Напрасно вы, панове, тратите время. Давайте лучше пить. Все мы одинаково вопрошаем: «Куда, куда вы удалились?..» Поищем на дне. — И он опустил кружку в ведро.

— Нет, не одинаково! Я — за самостийную Украину! — выкрикнул молодой Карюк.

— В самую точку! — подхватил Рекало и затянул:

Уже років двісті, як козак в неволі

Понад Дніпром ходить…

— Перестань, орать! — раздраженно сказал Лец-Атаманов. — Слышишь, что говорит Андрий: за казацкие вольности, за Украину для украинцев!

— Которые выгоняют панов из имений, а мы их укрываем в штабных вагонах.

— Бей панов! — выкрикнул истерически молоденький командир с бледным искаженным лицом, силясь выкарабкаться из угла. — Бей их! — и уставился красными глазами в старшего Карюка.

— Замолкни, Пищимуха! А ты, Рекало, видать, не на ту ногу нынче встал.

— Истина, Лец, превыше всех благ.

— А что такое истина? Сам Христос не мог дать ответ.

— Надо было ему Рекала спросить, — фыркнул младший Карюк.

— Правильно, Андрей. Истина — это то, на что мы стараемся закрывать глаза, а теоретически — гармония моего субъективного ощущения и объективной действительности. А объективная действительность, панове, говорит, что к идее самостийности народ равнодушен. Собралась нас кучка…

— Чтобы возродить нацию. Слава героям!

— А нация хочет не войны, а федерации с Советской Россией. Тогда нам сам черт не страшен. Незачем закрывать глаза: большевистские лозунги для народа реальность, а наши — абстракция. А на этом основании мое субъективное ощущение говорит, что для крестьян мы чужеродное тело, значит — банда. Перешло из итальянского языка и означает — шайка контрреволюционеров.

— Погоди, не нынче — завтра нас признает Антанта, тогда мы покажем им революцию.

— Признает и к сердцу прижмет, так что из нас сок потечет. В это я верю, Андрюша! — И Рекало поднял над головой кружку. — Ладно. Выпьем за самостийную Украину!

— На колесах! — буркнул адъютант. — Говорят, уже и Киев…

— Что, что Киев? Сдали? Брешешь, чертов цыган! Ты слышишь, что он говорит, Лец?

Лец-Атаманов смотрел в темное окно. Тонкими пальцами он сжимал виски.

— Слышу!

— Куда нас везут? — вдруг истерически закричал Пищимуха. — Я пошел в армию, чтобы только сбросить гетмана. Оставил жену, ребенка без хлеба, без денег. Что с ними? А может, их уже расстреляли, повесили… — и он замотал головой. — За что? Я никогда не был контрреволюционером. Слышите, черти, дьяволы, где наша Украина? — Он вскочил на ноги и сорвал со стенки карабин. Адъютант толкнул его назад в угол.