Голубая спецовка - [46]

Во время бури по дому гулял ветер с дождем. Нередко, призывая всех святых и чертей, мы двигали по комнатам тяжелую мебель и громоздили друг на друга буфеты, столы, стулья, загораживая двери, чтобы не распахнуло ветром. Мать уже тогда жаловалась на ревматические боли. Но в солнечные дни бывало весело. С помощью зеркальца мы пускали зайчиков и высвечивали самые темные закоулки под лестницей. Зайчик достигал всех окрестных домов, светил в окна, на террасы. Еще я любил играть с мыльными пузырями. Мыльную воду таскал у матери, гнувшей спину над грудами затхлого белья. Она злилась, звонко хлестала меня мокрыми руками, а я ревел, закрывая лицо руками от ударов. Мой отец всегда носил при себе служебный пистолет. Отец у меня суровый, жесткий человек. Веселый на людях и грозный дома, он всегда считал меня, а может, и сейчас считает, олухом царя небесного. Чем больше он обнаруживал, что я сверх меры чувствителен и романтичен, тем больше тумаков сыпалось на мою голову, даже если я ни в чем не провинился.

Например, летом, если во время послеобеденного сна в самую жару сестра с братом ссорились и дрались подушками, а я тихонько лежал себе на боку, отвернувшись в сторону, и о чем-нибудь мечтал, отец, вместо того чтобы отлупить виновных, кидался прямиком ко мне и драл меня что есть мочи. По воскресеньям, когда мать уходила к мессе, он ловил меня, словно кролика, и давал выволочку без всякой причины. А перед возвращением матери он тащил меня к раковине и смывал кровь с моей физиономии. Кто знает, почему я до такой степени был ему ненавистен; вероятно, он не мог простить мне случая, который произошел еще в раннем детстве. Шла война, мы жили в Дольяни, отец партизанил, скрываясь в лесах. Однажды ночью у матери начались схватки (она была тогда беременна моей сестрой), и ему удалось, рискуя жизнью, пробраться в дом; и вдруг облава, наши заметались, спрятали отца в подпол. Мать, лежа в постели, дрожала как осиновый лист. Вооруженные немцы вломились в комнату. Я-то видел, как отец лез в погреб, но думал, что это игра, и потому затянул: «А папка спрятался, папка спрятался, папка спрятался…» Хорошо, что те немцы не понимали по-итальянски. Они засмеялись, указывая на живот матери: «Маленки?», — с тем и ушли.

Сегодня четырехчасовая забастовка и символический захват предприятия. Необходимо действительно взяться за руки и захватить завод по-настоящему, а эти все цепляются за какую-то символику. Ведь что получается: дела обстоят плохо. Новый коллективный трудовой договор будет очередным надувательством. Добиваясь лучших условий, мы неимоверно рисковали оказаться отброшенными назад, особенно когда хозяева намеревались обвести нас вокруг пальца так называемым «вознаграждением за присутствие». Это означало, что отсутствующие, к примеру по болезни, должны были довольствоваться урезанной оплатой. Таким образом, нас собирались лишить того, чего мы с помощью борьбы добились далекой и загадочной «жаркой осенью» 1969 года. Не нравится мне это положение об отсутствующих. Кстати, все причины возможного невыхода на работу указаны в личной карте, имеющейся у каждого рабочего: болезнь, отпуск, несчастный случай на производстве, отгулы за свой счет, различные происшествия и т. д. Вот я отсутствовал почти три месяца по причине дорожной аварии, однако в моей карточке записали «болезнь». Какая же это, к чертям, болезнь? Разве я виноват, что машину моего друга вынесло за обочину? Все эти данные о невыходах на работу — фальшивка, вранье. В действительности подобные случаи составляют лишь небольшой процент, но никто не собирается разобраться в них и как следует оценить ситуацию. Когда нужно набросить ярмо на шею рабочим, все идет в дело.

Правда заключается в том, что хозяева стремятся постоянно держать нас в узде. Они жаждут возвратить себе все то, что нами завоевано и принадлежит нам по праву, и продолжают требовать от нас усилий и жертв. Но во имя чего? Разве недостаточно они измывались над нами и над предшествующими поколениями? Пусть требуют жертв от тех, кто на дармовщину жрет в три горла, от жулья, успевшего пробраться к председательскому креслу, от богатой паразитической буржуазии, которая высасывает наши деньги, кровь, пот, всю нашу жизнь, само наше существование от начала до конца. Днем и ночью, днем и ночью они бесцеремонно вторгаются в наш быт, в наши мечты и чувства.

Иду закрывать наряды и встречаю старого сварщика. Он весь в поту, задыхается, глядит угрюмо. Ему приходится работать с вредными для здоровья электродами, под разлетающимися искрами, которые могут поранить. На нем всегда пропотевшая, прожженная во многих местах спецовка. Завязывается разговор. Пространство у окошка диспетчера во время наибольшего скопления народа превращается как бы в маленький салон, где мы обсуждаем всякую всячину. Он говорит: «Не могу больше, Томмазо, не могу, болят почки, жжет глаза». Вокруг шеи у него платок, волосы на лбу взмокли от пота. Он все повторяет: «Не могу больше, Томмазо». Я ему советую: «Иди, Рокко, на пенсию. У тебя шестеро взрослых детей, тебе уж пятьдесят четыре стукнуло, чего ты ждешь?» А он: «Нет, Томмазо, нет, дорогой, нет», да так грустно, что слезы наворачиваются.