Голубая ниточка на карте - [4]

— Бааб, — позвала Лилия в своё окно, — смотри, вон видишь волна, она синяя, а край серебристый. Самый краешек переливается, как отделка. Гениально. Свяжи мне такое же платье. Чтоб само синее, а отделка серебряной ниткой. С люрексом, ну, ты знаешь. Смотри и запоминай. Прекрасное сочетание.

Бабушка в окне покорно кивала.

— Отделка, как твои волосы.

Седая голова закивала ещё быстрей. А Шур всё смотрел и смотрел в бинокль.

— Что ты там видишь? — Лилия быстро подошла к ним.

Никита Никитич инстинктивно отступил на шаг. Она удивлённо подняла тонкие брови. Учитель внимательно вгляделся в её костюм и тоже удивился.

— Я думал, ты вся в краске вымазана, как заправский маляр.

Лилия расхохоталась.

— Извините, конечно, Никита Никитич, но вы несовременны.

Лилия была в брючном костюме. Вблизи оказалось, что он совершенно новый, но на вид очень странный. Весь в пятнах и кляксах. Серых, чёрных, белесых, жёлтых — всяких. Пятна сидели всюду, где могли усесться. Казалось, что на Лилию стряхнули краски с каких-то огромных кистей, что она запачкана вся с головы до ног, только почему-то краска не попала на волосы и лицо.

— От тебя хочется подальше, чтоб не запачкаться, — сказал Никита Никитич. — Это теперь… модно?

Лилия усмехнулась, пожала плечами, всем существом своим выражая то, что учитель совсем не разбирается в моде.

Потом она решительно взяла из Шуриных рук бинокль и уставилась на волны.

— Что ты разглядывал?

— Там… чайки…

— Вот ещё! Что, я чаек не видела? — она вернула бинокль.

— Я смотрел, какие у них глупые… морды… нет, лица, — обернулся к деду, — а как сказать?

Никита Никитич с улыбкой заметил:

— Нет такого слова в русском языке. Говорят «головы», но это, конечно, не то.

— А сидят чайки на волнах, как в креслах… Чудно… В бинокль видно.

У Шура слегка дрожал голос, но заметил это только дедушка. Лилия тряхнула золотыми волосами:

— Спущусь в музыкальный салон.

И ушла.

Никита Никитич ухмыльнулся:

— Ишь ты, платье ей свяжи, как волжская волна. Смотрит вокруг, а видит только себя.

Шур промолчал па это дедово замечание. Повернулся и ушёл в каюту.

— Какой хороший день, — сказал Никита Никитич бабушке, которая из люксовского окошка всё ещё смотрела на синие волны с серебряной отделкой. — Выходите на палубу подышать.

— Да-а… я ещё не все вещи по местам разложила.

— Внучка разложит.

Бабушка безнадёжно махнула рукой:

— Разве дождёшься? — и неожиданно для самой себя вдруг сказала: — Сейчас выйду.

Они сели на мягкие, откидывающиеся, словно в театре, стулья как раз против девятой каюты. Шуру изнутри были видны в окошко два затылка — бабушки, совершенно седой, и деда — с проседью. Шур собирался идти искать Ромку, но за окошком начали говорить о ней, о Лилии. И он будто прилип к дивану, прямой, неподвижный, не имея сил шелохнуться.

Говорила бабушка. И часто вздыхала.

— Ничего с собой поделать не могу. Люблю её до безумия. Кажется, вся жизнь в ней. Знаю, что балую. Ездит она на мне верхом. Единственная внучка, поздний ребёнок. Потакаю всем её капризам. Знаю, плохо это. Видите, какое противоречие жизни — и люблю и порчу её сама. А иначе не могу.

Шур не мог понять, как это «и люблю и порчу». Одновременно. Так не бывает. Раз любишь, зачем портить? Голова-то есть на плечах. Этот добрый и застенчивый мальчишка ещё не знал, как не могут ужиться порой разум и сердце, живущие в одном человеке.

Ветер неожиданно метнулся по палубе, вытянул шёлковую занавеску в окошко из каюты. Она задела дедушкин затылок. Никита Никитич стал поворачиваться, чтоб заглянуть в каюту, кто щекочет. Шур, за миг до этого не имевший сил пошевелиться, вскочил с дивана, присел, спрятался за кресло. Зачем он это сделал, сам не знал. Дедушка посмотрел в каюту, перекинул шторку обратно и сел на своё место.

— Мой внучек тоже меня беспокоит. На вид мальчик, а ум и сердце — постарше. А вот дружок его на вид взрослее, а внутри мальчишка. Бедовый. Ему жить проще, чем моему. Мой скромный чересчур и впечатлительный. Таким жить сложнее. Он мне скорей девочку напоминает. А вот… мальчик.

Когда говорят о тебе самом — это выдержать почти невозможно. Шур осторожно нажал на ручку двери, чтобы она молча, не лязгнув, открылась, и выскользнул в коридор.

Глава 3. В девяносто девятой

Ромкину девяносто девятую Шур нашёл сразу. Открыл дверь, шагнул и тут же споткнулся об эмалированный зелёный бачок, сверх которого стояло ведро и на полу рядом с бачком другое ведро. Оба пустые. Удивился, огляделся. Ким лежал на втором этаже, уткнув нос в зачитанную книжку. Ром сидел на первом этаже около столика, вделанного в стенку, и крутил колёсико транзистора. А с другой стороны столика тоже на первом этаже оказался чёрный, похожий на мальчишечий, Фанерин затылок и спина. Девочка сидела, упёршись лбом в стенку, и не шевелилась. Все молчали.

— Вы чо, воду носить собираетесь? — спросил Шур, показав на вёдра и бачок.

Молчание продолжалось. Только из-под Ромкиных пальцев вырвались обрывки непонятных фраз, потом музыка. Шур в недоумении пожал плечами. Ким, перевёртывая страницу, подал голос:

— Молодой человек, когда входишь, положено здороваться.

— Так виделись же!