Голубая лента - [55]

Уоррен расхохотался.

— Хватит, хватит! — прервал он его, затыкая уши. — Ты великолепен, Филипп. Пью за твое здоровье! — И Уоррен заказал еще бутылку «Форстер Берг»! Действительно, сегодня у Филиппа были все основания удивляться Уоррену Принсу!

— Надо немедленно послать телеграмму! — воскликнул он. — Уоррен Принс из «Юниверс пресс», президент общества трезвенников, заказал подряд две бутылки «Форстер Берг»!

— Филипп, брось молоть чепуху, — сказал Уоррен; голова у него шла кругом: он совершенно не выносил вина. — Послушай, что бы ты сказал, — он придвинулся ближе, — если бы Персивел Белл послал меня в Африку, а я в качестве спутницы, секретаря, что ли, взял бы с собой молоденькую девушку? В джунгли! В первобытные леса! В Конго! К водопадам Стэнли, которым, впрочем, далеко до Ниагары!

— «Отлично! — сказал бы я. — Отлично, Уоррен! Наконец-то ты становишься человеком!»

Теперь и Филиппу в свою очередь захотелось выставить бутылочку. Он заказал французское шампанское. События в Барренхилсе постепенно начинали действовать ему на нервы, он просто больше не мог выносить все это!

6

Прошло несколько часов, прежде чем Кинский наконец оправился от сильнейшего волнения, овладевшего им. Вдобавок морская болезнь свалила его в постель. Только к вечеру, когда качка уменьшилась, к нему опять вернулась способность ясно мыслить. Он поднялся и почувствовал себя намного спокойнее. Сейчас он стыдился своей смешной и жалкой ревности. Правда, она и теперь еще теплилась, но уже не жгла. Новое, удивительное чувство зарождалось в нем, согревая его благодатным теплом. И от этого чувства больно щемило сердце, но в то же время душа исполнялась покоем и счастьем. Прекрасное, доброе чувство, оно возвышало и словно преображало его.

Как буйно развевались ее волосы на ветру! В них еще сохранилась та светлая прядка, что была ему так памятна! Как изумительно сверкали ее иссиня-серые глаза! Волосы, разлетаясь, касались ее губ, как и прежде по-девичьи упрямых, по-женски нежных. Целых пять лет он не видел Еву. Ему не раз попадались ее портреты в иллюстрированных журналах, но на них она выглядела совсем другой, какой-то искусственной, подмененной — почти стереотип знаменитой оперной дивы. Нет, нет, Ева осталась прежней, она нисколько не изменилась, разве что лицо ее стало более зрелым, более лучезарным, более материнским, что ли.

Конечно, только в минуты сильной экзальтации он мог назвать ее «своим творением». Он учил ее, руководил ею, указал ей путь, но в великую певицу она выросла благодаря собственному таланту, дремавшему в ней. Какую же силу излучала она, если ее хватило на то, чтобы вновь воскресить его, — даже его, убитого своей бессмысленной жизнью!

Кинский почувствовал, как хлынувшее из сердца тепло, окутав, согрело его, хотя на палубе, по которой он шел, дул холодный ветер. Только тут он осознал, что, в сущности, с ним происходило. «Возможно ли это? — подумал он и остановился. — Мыслимо ли? — Он вдруг понял, что все еще любит Еву, любит так же сильно, как в то первое лето. Быть может, все эти пять лет, которые он прожил, замкнувшись в своем одиночестве, он ни на миг не переставал ее любить. — Неужели это возможно?» — спрашивал он себя.

Его объяло безмерное, радостное смятение, из которого он не видел выхода. И ему было даже приятно, что как раз в эту минуту он столкнулся с Принсом: можно будет обменяться с ним несколькими словами. «Мне станет легче», — подумал он. Принс был сейчас в таком бесшабашном настроении, будто хватил лишний стаканчик, и, конечно, тут же заговорил о рекорде «Космоса» — это стало у него какой-то навязчивой идеей.

— «Космос» все еще держится скорости, достигнутой «Мавританией»! — возбужденно воскликнул он. — Ветер дует с кормы, увеличивая нашу скорость. У нас есть много шансов завоевать «Голубую ленту».

— «Голубую ленту»? — презрительно усмехнулся Кинский. Право, Принс должен признать, что эта погоня за рекордами — невероятнейшая глупость.

Однако Уоррен отнюдь не собирался этого признавать. Нет, ни за что!

— У человечества испокон веков был один девиз: «Вперед!» Этот девиз, — убежденно выкрикивал Уоррен, борясь с порывами ветра, — и поставил людей над животными. Конечно, «Голубая лента» не что иное, как символ, не так ли?

— Конечно.

— Но этот символ «Голубой ленты», существующий с тех пор, как на земле появились люди, и побудил их, начав с примитивнейшего челна, спустя много-много тысячелетий дойти до такого судна, как «Космос». Неужели это не ясно?

И Уоррен развил целую теорию «Голубой ленты» в технике, науке и искусстве. Именно принцип непрерывного усовершенствования достигнутого и сделал человечество тем, чем оно стало в наши дни.

— Этот прирожденный инстинкт в конце концов — как бы это пояснее выразиться — не что иное, как извечное стремление духа победить материю! — пышно закончил Уоррен свою тираду.

Кинский презрительно рассмеялся. Он находил какое-то удовлетворение в том, что высказал спорные суждения, чтобы озадачить Уоррена, но главным образом чтобы заглушить те смутные голоса, что звучали в нем самом.

— А знаете ли, Принс, к какому выводу я пришел? Я понял, что человек безумен. Да, безумен вдвойне.