Голубая лента - [51]

«Сегодня я ее увижу! — снова подумал он. — Быть может, сейчас». Как знать? Выходя в коридор, он почувствовал мелкую дрожь во всем теле.

Коридор, устланный роскошным, красным, как кардинальская мантия, ковром, сегодня, казалось, слегка поднимался в гору, и Кинский время от времени вынужден был останавливаться и хвататься за что-нибудь, чтобы устоять на ногах. Когда он открыл дверь и вышел на палубу, море грозно шумело, и порыв ветра прижал его к переборке. Качка усилилась. Поручни окунались в пенистые гребни шипящих волн, корабль замирал на мгновенье, потом снова медленно выпрямлялся, а волны откатывались и убегали вдаль, за линию горизонта. Вдруг мощная волна ударила в борт, и корабль сильно накренило.

Рев бьющих о борт волн, вой ветра рождали музыку в сердце Кинского. В нем зазвучали мелодии его симфонической поэмы «Одиссей»: быстрые, скользящие такты, в которых он отобразил бег волн Средиземного моря, низкие, глухие тона трубящих в раковины тритонов, вещающих бурю. Музыка вселила в него ясность, бодрость и мужество.

Он поднялся на несколько палуб вверх и прошел по салонам. Сердце билось сильней обычного, и все же, если бы он случайно встретил Еву, то поздоровался бы с нею без особого волнения. Попадись ему навстречу Райфенберг, это тоже не вывело бы его из равновесия.

Все двери были закрыты, и внутри корабля сегодня было поразительно тепло и тихо. В почтовом салоне на письменных столах горели лампы, в зимнем саду с журчащими фонтанами прогуливались пассажиры, наслаждаясь покоем и изысканной роскошью.

Евы здесь не было. Он поднялся еще выше. Даже застекленная палуба, где играл оркестр, была почти безлюдна. С открытых же палуб, кое-где мокрых от водяных брызг, людей будто вымело.

Но Евы не было и здесь.

Еще выше, на шлюпочной палубе, ветер дул так сильно, что Кинскому пришлось крепко ухватиться за поручни. Вдруг он услышал лай и визг собачьей своры и, к своему величайшему изумлению, тут же увидел трех грациозных черных пуделей, танцующих на задних лапах. На скамье, плотно запахнув пальто, сидела дама и играла на маленькой флейте, звуки которой мгновенно таяли на ветру. Это была синьора Мазини, артистка, репетировавшая со своими собаками.

На самую верхнюю палубу, где находились капитанский мостик и радиорубка, Кинский и не заглядывал: встретить Еву на этой неуютной, негостеприимной палубе, где бушует и свищет ветер, ему казалось совершенно невозможным. Она, наверно, удобно расположилась в своей каюте.

Вдруг он услышал, что кто-то назвал его имя, и вздрогнул. Мимо него прошмыгнул Принс. Взбежав на несколько ступеней вверх по трапу, он остановился и крикнул:

— Великолепная погода, не правда ли? А море-то какое!

Лицо Принса лихорадочно горело, он был явно вне себя от возбуждения. Кинский поднялся за ним, но не успел высунуть голову на палубу, как услышал голос, который буквально ошеломил его.

Ева!..

Никаких сомнений, это был ее голос. Он чувствовал это по бешеному стуку сердца. У него захватило дыхание. Он стоял неподвижно, точно окаменел. Никаких сомнений, это был голос Евы! Ясно и отчетливо ветер донес к нему через всю палубу звук ее голоса.

Кинский побелел.

Он увидел развевающиеся полы пальто. Защищенные от ветра белым кубом радиорубки, к которой тянулись раскачивающиеся в воздухе провода, в креслах сидели женщина и мужчина. Мужчина вдруг обернулся в его сторону. Кинский пристально посмотрел на него. Он увидел умное, необычайно красивое лицо под шапкой светло-русых волос и в тот же миг ощутил новый толчок в сердце: он знал это лицо, он его уже где-то видел. Но где? Когда?

Мужчина наклонился и, прикрываясь полой пальто, зажег сигарету. Тут Кинский увидел Еву. Она сидела в позе светской дамы, ветер буйно разметал ее волосы. Вдруг он на мгновенье увидел ее лицо. Увидел после стольких лет. Да, это была Ева!

Щеки у нее раскраснелись, как после напряженного бега, глаза сверкали сталью, когда она обращала свой взор к мужчине. Это лицо, такое близкое и вместе с тем чужое, казалось ему несказанно красивым и совершенным, гордым, благородным и таким же простым, как прежде, — лицо человека с чистой и ясной душой, который уверенно идет своим путем, ведомый безошибочным инстинктом.

Сердце у Кинского билось так сильно, что он слышал, как оно стучит. Он готов был поддаться искушению и окликнуть ее: Ева! Ева! Вот бы она удивилась! Но тут кто-то начал подниматься по трапу, шаркая ногами, тяжело дыша и отдуваясь. Обойдя Кинского, человек поплелся по палубе и заслонил собой Еву и ее собеседника. Кинский услышал, как Ева окликнула незнакомца. Тот остановился, а потом тяжело опустился в плетеное кресло. Ева заговорила с ним на превосходном английском языке.

Да, это была Ева! Когда он ее открыл, она с грехом пополам говорила по-немецки. А теперь она говорит и поет на английском, французском и итальянском языках. Ей все удается! Она стала великой певицей и даже — чего от нее никто не требовал — великосветской дамой. А все же — и это правда! — она его творение, его творение, пело у Кинского в душе!

Он услышал голос Уоррена, который появился на палубе в обществе приземистого седоволосого человека, и, быстро спустившись вниз, скрылся с ним куда-то в глубь корабля.